МИПОПП - Внутренний мир травмы. Архетипические защиты личностного духа. Дональд Калшед
№ лицензии 040793
Международный Институт
процесс-ориентированной
психологии и
психотравматологии
Психология для жизни, профессии, бизнеса
Версия для слабовидящих
ru en
Поиск
ru en
Международный Институт процесс-ориентированной психологии и психотравматологии

Психология для жизни, профессии, бизнеса

Внутренний мир травмы. Архетипические защиты личностного духа. Дональд Калшед

Внутренний мир травмы. Архетипические защиты личностного духа

Дональд Калшед

 

 Книга посвящена исследованию феномена травматических защитных систем психики и психотерапии людей, перенесших психическую  травму. Одна из важнейших психологических публикаций последнего десятилетия, книга Дональда Калшеда содержит новую концепцию психической травмы, синтезирующую теории различных психоаналитических направлений. Написанная опытным аналитическим психологом, она включает в себя богатый клинический материал и будет полезна психологам и психотерапевтам, а также всем, кому довелось соприкоснуться с травматическим опытом.

УДК 159.9 ББК 88

© Donald Kalsched, 1996 © В. Агарков, С. Кравец, перевод, 2001 © В. Калиненко, Е. Щербакова, предисловие, редакция, перевод авторского введения, 2001 © Академический Проект,

ISBN 5-8291-0111-4 оригинал-макет, оформление, 2001

ISBN 5-88687-093-8 © Деловая книга, 2001 Предисловие

Книга «Внутренний мир травмы», написанная известным американским психоаналитиком, преподавателем Института К.Г. Юнга в Нью-Йорке Дональдом Калшедом,- юнгианская в лучшем смысле этого слова. В полной мере отражая особенности подхода аналитической психологии, книга свободна от характерных для некоторых авторов крайностей - ухода в любование чарующим архетипичес-ким миром и акцентирования всего внимания на мифопоэ-тической природе бессознательного. По этому поводу Дональд Калшед активно, иногда даже с жесткой иронией, полемизирует со своими коллегами по цеху, показывая существенную опасность исказить реальность психического мира (в частности,  увидеть только позитивную или только негативную сторону феномена травматической защиты).

Предлагая к рассмотрению обширную литературу по теме психической травмы, автор показывает, что аналитики самых разных направлений - последователи К.Г. Юнга, приверженцы теории объектных отношений, лаканисты и др. в своих размышлениях и анализе клинического материала постоянно выходят на одни и те же феномены, в разных терминах говорят об одних и тех же понятиях.

Дональд Калшед на протяжении всего своего исследования феномена системы самосохранения психики удерживает внимание читателя в поле двух фокусов: подхода аналитической психологии Юнга и его последователей и фрейдовского подхода, развитого многими школами психоанализа (наиболее близка взглядам автора теория объектных отношений),- подчеркивая, что время принципиальных расхождений различных школ психоанализа во многом осталось в прошлом и что есть веские основания для синтеза. Убедительное тому доказательство - книга, предлагаемая сейчас вниманию русского читателя. Сошлемся здесь на мнение одного из ведущих юнгианских аналитиков Марио Якоби, так высказавшегося о книге Дональда Калшеда: «Один из самых выдающихся вкладов в практику юнгианского анализа (как и в целом психоанализа) за последние годы ». Нам представляется, что Дональд Калшед, вместе с наступающим новым веком уже столет-

ней психоаналитической традиции, выходит на новый уровень и открывает новые перспективы для преодоления исторически сложившихся границ и барьеров внутри этой традиции.

Нужно сказать еще об одной особенности «Внутреннего мира травмы», характерной для аналитической психологии. Эту особенность точно сформулировал Джон Фри-мен в предисловии к книге «Человек и его символы»:

...[аргументы Юнга] (как и аргументы его коллег) раскручиваются спирально вокруг предмета подобно птице, облетающей дерево. Вначале у земли она видит лишь неразбериху ветвей и листьев. Постепенно, по мере того как она кружит все выше и выше, вновь открывающиеся части дерева предстают во все большей целостности и связи с окружающим. Некоторые читатели, возможно, вначале сочтут подобный

«спиральный» метод доказательства неясным или даже запутывающим, но, полагаю, ненадолго. Это всего лишь характеристика юнговского метода, и очень скоро сам читатель почувствует себя вовлеченным в убедительное и глубоко захватывающее путешествие (Человек и его символы. СПб.: БСК, 1996, с. 13).

Книга Дональда Калшеда полностью соответствует приведенной характеристике с одним небольшим добавлением: читатель с самого первого

«витка» (уже после прочтения Введения к книге) имеет четкую картину предмета, которая затем, по мере открытия новых ее граней, становится все более выпуклой и полной. Заканчивая читать очередную главу, думаешь, что уже получено полное представление о феномене травматической системы самосохранения и ее теоретическом объяснении, но открываешь следующую главу и понимаешь, что перед тобой снова не менее яркая и важная страница.

Несколько слов о работе над русским переводом книги. Важным понятием для автора является «Daimon ». Дональд Калшед придерживается транслитерации оригинального гре-ческого слова (современное английское написание - «demon » в книге не используется), напоминая англоязычному читателю об ином по отношению к христианской традиции понятии «демона» и «демонического», не несущем однозначной негативной оценки. По характеру контакта с сознанием человека древнегреческий «Daimon» проявляет себя точно так же, как описанный Юнгом «дух Меркурий >>, то вредящий и заманивающий в ловушки, то - при иных

обстоятельствах - выступающий как проводник и надежный помощник. Сознание оценивает эту энергию бессознательного положительно или отрицательно в зависимости от меняющихся внутренних и внешних условий.

Редакторы сочли возможным не вводить новый термин, как это было предложено переводчиками, и сохранить традиционное русское написание «демон », поскольку, по нашему мнению, оно соответствует широкому контексту этого понятия в русской культуре. Сошлемся только на два хрестоматийных примера - у Лермонтова и Врубеля. Таким образом, эти коннотации слова «демон » уже присутствуют в языке и имеют право на существование в научном контексте.

Всеволод Калиненко Екатерина Щербакова Москва, 4 января 2001

 

Вступительное слово к русскому изданию

Мне очень приятно, что русские коллеги сочли мою книгу достаточно интересной и полезной для публикации в России. Это действительно счастливая возможность для меня, поскольку отвечает моему давнишнему желанию хоть в малой степени посодействовать лучшему взаимопониманию между людьми в России и Америке. Движимый этим желанием, в сентябре 1988 года, в составе небольшой делегации психотерапевтов из США, я принял участие в двухнедельном «Круизе Мира » по Волге на теплоходе «Максим Горький». Эта поездка была организована «Кросскарентс Интернешнл» из Дейтона, Огайо, совместно с «Клубом путешествий» при Советском Комитете Мира. В поездке участвовали как советские, так и американские психотерапевты, работавшие с малыми группами.

 Целью этой поездки было укрепление взаимопонимания и преодоление стереотипов (архетипических образов), которые обе стороны проецировали друг на друга через «железный занавес », который тогда еще только начинал растворяться под влиянием Перестройки. Пользуясь языком предлагаемой сейчас вниманию читателей книги, можно сказать, что наши усилия были направлены на то, чтобы преодолеть травматические последствия «холодной войны» с ее архаическими защитными системами и отыскать «неразрушимый личностный дух», скрытый за национальными «системами самосохранения».

Я полагаю, что наши попытки имели значимые результаты и что наша поездка была достаточно успешной, хотя не думаю, что я тогда в достаточной степени понимал роль ранней травмы в констеллировании этих «систем » архети-пической защиты во внутреннем мире, которые делали внешний мир таким небезопасным. Кроме внешней дипломатии необходимо следовать и дипломатии внутренней. Мои усилия в последующие годы были сосредоточены на психоаналитическом исследовании внутреннего мира травмы и его воздействия на  межличностный мир пациента. Я надеюсь, что мои открытия поспособствуют и лучшему осозна-ванию в области внешних дипломатических отношений.

Во время нашего «Круиза Мира» мне довелось пережить незабываемый опыт, который дал возможность прочувствовать и понять на глубинном уровне коллективную травму, пережитую советскими людьми во Второй мировой войне, в той войне, где Россия и США объединились в борьбе с гитлеровской агрессией. На пятый день нашего путешествия мы пристали в знаменитом портовом городе Сталинграде, носящем ныне название Волгоград. Здесь американские и советские коллеги совершили паломничество к знаменитому мемориалу на возвышающемся над городом Мамаевом кургане, который венчается монументом Матери-Родины, взывающей во все пределы к своим сыновьям. На этом холме суровой зимой 1942 года героическая Красная Армия противостояла более 200 дней непобедимому до того нацистскому войску, сражаясь до последнего солдата. В этой битве погибли 900 000 русских и 1 100 000 немецких солдат, а город Сталинград был превращен в груду искореженного металла и развалин, но нацисты так и не сумели войти в город, а их продвижению на восток был здесь положен конец. Единственное живое дерево, уцелевшее во время сражения в прибрежной части города, символизирует победу жизни над силами разрушения.

Когда мы вступили в открывающий мемориал большой темный проход, восходящий по спирали вверх, нас, всех членов американской делегации, переполнили эмоции. Наша шумная и разговорчивая группа совершенно изменилась: в скорбном молчании проходили мы вместе с советскими коллегами вдоль памятного списка имен погибших, вокруг Вечного огня, горящего в центре. В одно мгновение все стереотипы растаяли, и мы, американцы и советские люди, встретились на общей для всех священной основе нашей человечности и печали. Думая о чудовищных страданиях героических людей этого города, мы вместе горевали об утерянном - об ушедших любимых, о времени, когда мы были объединены великим делом. Здесь было превзойдено непереносимое страдание (травма), и через все это был сохранен  неразрушимый человеческий дух - этот Вечный огонь, горящий в центре любого человека, горевший в центре каждого из этих людей, собравшихся на общее братское дело защиты Отчизны.

Я знаю, что травматический опыт людей в России - бывшем Советском Союзе - не завершился, да и мы в Америке, со всем нашим

«материальным достатком», страдаем от некого духовного вакуума и других аспектов травматического разрушения. И тут и там - в обоих обществах -

мы видим все учащающийся распад семей, рост алкоголизма и наркомании, разрушение служащих объединению людей общинных структур, которые давали нам чувство непрерывности и направленности. Неразрушимому человеческому духу на всей планете угрожает наша современная индустриальная цивилизация. И все же дух выживает, и, я полагаю, у нас есть основания для надежды.

Для нашей общей борьбы по преодолению последствий травмы немаловажным мне представляется помнить, что травма вызывается не только внешними событиями. Психика переводит внешнюю травму в самотравмирующую внутреннюю «силу», которая сперва является защитной, но в конце концов превращается в саморазрушающую. Когда архетипические защиты берут верх над травмированной психикой, их благие поначалу «усилия» предохранить неразрушимый личностный дух превращают их из «системы самосохранения » в «систему самоуничтожения ». На нижеследующих страницах читатель найдет мое сравнение этой пролиферации" защите реакцией иммунной системы на некоторые вирусы (ВИЧ и др.), я также говорю, что защиты, однажды сформировавшиеся, «не поддаются обучению».

Сегодня я полагаю, что эти прежние мои утверждения были неверны. Архаические защиты несомненно «обучаемы», иначе не были бы возможны изменения в ходе терапии ранней травмы. Жизнь людей изменяется, и травма день за днем постепенно исцеляется, по мере того, как примитивные защиты смягчаются и раскрываются под защитой глубинно-психотерапевтических отношений. Точнее следовало бы выразиться так: травматические защиты отличаются высокой сопротивляемостью к изменениям - особенно до того, как будет установлено доверие - и даже это сопротивление следует понимать как часть естественных действий психики, направленных на самосохранение. В такой работе - психотерапии ранней травмы - как ни в какой другой, важно понимание и сострадание.

Я надеюсь, что моя небольшая книжка окажется полезной и будет содействовать дальнейшему изучению этого важного феномена - ранней травмы и совершенствованию методов ее лечения.

Donald Kalsched, Ph. D Ridge field Connecticut, January 4, 2001

* Биологический термин, означающий разрастание ткани путем новообразования клеток (здесь и далее подстрочные примечания принадлежат редактору).

 

Посвящается Робин Благодарности

Многие люди сопровождали меня в этом калейдоскопическом мире вечно меняющихся идей, которые приняли окончательное очертание на страницах этой книги, но самыми близкими и помогающими спутниками были сами мои пациенты, особенно те, чья любознательность по поводу ангельского/демонического «присутствия»,появляющегося на подмостках сновидений, была под стать моей. Я хочу выразить особенную благодарность тем моим пациентам, которые любезно дали мне свое согласие на использование материала их сновидений и других аспектов их терапии. Весь клинический материал, представленный в книге, взят из реальных случаев, однако с целью сохранения конфиденциальности изменены данные, касающиеся личности пациентов, а также другие аспекты терапевтического контекста. В некоторых случаях я создавал «художественный вымысел », смешивая материал разных пациентов.

Кроме своих пациентов я также выражаю особую благодарность преподавателям факультета, персоналу и участникам Программы повышения квалификации в области юнгианской теории и практики, профессиональному исследовательскому сообществу, спонсируемому в период с 1988 по 1995 годы Центром глубинной психологии и юнгианс-ких исследований в Катоне, штат Нью-Йорк. Я обязан выразить глубокую благодарность члену этой группы, моему содиректору, Сидни Маккензи, который так искусно помогал в создании своего рода стимулирующего пространства, которое сделало приятной интеллектуальную работу, а также другим членам правления факультета: Элу Маттерну, Олтону Вэссону, Лорен Стэлл и Робин ван Ло-бен Зельц - за их терпение и поддержку на протяжении

многих лет, когда мои идеи созревали и «всплывали на поверхность » нашей исследовательской группы в той или иной форме.

Мне остается выразить мою благодарность Марио Якоби из Института К.Г. Юнга в Цюрихе за поддержку моих идей, Давиду Стоунстриту из

«Раутледжа» за его энергичный отклик на предварительное предложение по поводу публикации этой книги, а также Эдвине Вельхам, ответственному редактору, без чьей открытости и гибкости этот проект никогда бы не был завершен. И, наконец, моя глубочайшая признательность моей жене Робин за ее понимание и поддержку, даже во время многочисленных «потерянных» выходных, которые случались на разных этапах написания и редактирования окончательного варианта рукописи.

 

Дональд Калшед

"Внутренний мир травмы.

Архетипические защиты личностного духа"

 

Введение

Эта книга о внутреннем мире психической травмы, каким этот мир открылся мне в сновидениях, фантазиях и внутренних конфликтах пациентов, проходящих психоаналитическое лечение. Сосредотачиваясь на описании "внутреннего мира" травмы, я преследовал цель показать, каким образом психика изнутри реагирует на чрезвычайные жизненные обстоятельства, с которыми приходится порой сталкиваться человеку. Что происходит во внутреннем мире в то время, когда жизнь во внешнем мире становится непереносимой? Что в действительности говорят нам сны о внутренних "объектных образах" психики? Каким именно образом эти внутренние объекты компенсируют катастрофические переживания, обусловленные "внешними объектами"? Какие элементы бессознательных фантазий жертв травмы создают внутренний смысл в ситуации, когда события, угрожающие жизни, всецело разрушают внешний смысл? И, наконец, что именно говорят нам эти структуры внутренних образов и фантазий об удивительных защитах, которые позволяют обеспечить выживание человеческого духа, когда он подвергается угрозе со стороны сокрушительного удара психической травмы? Это только некоторые из тех вопросов, на которые я попытался ответить на страницах этой книги.

Дальше я буду использовать слово "травма" для обозначения всякого переживания, которое вызывает непереносимые душевные страдания или тревогу у ребенка. Переживание является "непереносимым" в том случае, когда обычных защитных мер психики, которые Фрейд обозначил как "защитный экран от стимулов", оказывается недостаточно. Травма в таком понимании - это и острое разрушительное переживание детского абьюза, о котором так часто упоминается в современной литературе, и "кумулятивная" травма, вызванная неудовлетворенными потребностями в зависимости. Такого рода неудовлетворенные потребности, к которым относятся и состояния сильной депривации, названные Винникотом "примитивными агониями", переживание которых является "немыслимым" (1963: 90), порой наносят серьезный ущерб развитию ребенка (Khan, 1963). Отличительной чертой такой травмы является переживание невыразимого ужаса перед угрозой растворения "связного Я" - то, что Хайнц Кохут (1977: 104) назвал "тревогой дезинтеграции".

Тревога дезинтеграции, угрожающая полной аннигиляцией личности, может привести к разрушению человеческого духа. Такой исход должен быть предотвращен любой ценой. Однако поскольку такого рода травма, как правило, имеет место в период раннего детства, когда еще не сформировано связное эго (и его защиты), в игру вступает вторая линия защит, назначение которых состоит в том, чтобы "немыслимое" не было пережито. Эти защиты и их действие в бессознательных фантазиях находятся в центре внимания моего исследования. В рамках психоаналитического подхода эти защиты обозначаются как "примитивные" или "диссоциативные", например, расщепление (splitting), проективная идентификация, идеализация и обесценивание, трансовые состояния, переключения между множественными центрами идентичности, деперсонализация, психическое оцепенение (намбинг- "nambing") и т.д. Психоанализ проделал долгий путь к пониманию того, что эти примитивные защиты не только служат отличительным признаком тяжелых форм психопатологии, но и являются их причиной. Однако в современной литературе не получила достаточного освещения тема важнейшей роли этих защит в, так сказать, сохранении жизни индивида, чье сердце разбито травмой. Несмотря на то, что большинство авторов согласно с тем, в какой степени эти защиты являются препятствием нормальной адаптации в дальнейшей жизни пациента, лишь немногие из них признали удивительную природу этих защит - их жизнеохранную мудрость или, иначе говоря, их архетипическую природу и значение.

Для раскрытия этой темы мы обратимся к Юнгу и к сновидениям, но не к классической интерпретации работ Юнга и не к современному клиническому истолкованию образов снов. Вместо этого в главе 3 мы вернемся к раннему диалогу между Фрейдом и Юнгом, в котором они прилагали значительные усилия для того, чтобы понять "мифопоэтические"1* образы фантазии, которые продуцируются психикой в ответ на травматическое переживание. В течение этого плодотворного периода до их трагического разрыва, после которого каждый из них занялся разработкой своей собственной теории, Фрейд и Юнг подходили к изучению тайн психики с истинной непредубежденностью; и нам также следует попытаться придерживаться этой непредубежденности, если мы хотим понять травму и ее значение. В третьей главе мы последуем за их диалогом до того момента, когда пути их разошлись, и увидим, что этот диалог велся вокруг вопроса о понимании "демонических" и "сверхъестественных" образов в сновидениях и фантазиях, связанных с травмой.

Если, изучая воздействие травмы на психику, мы, с одной стороны, будем уделять внимание внешним травматическим событиям, а с другой - сновидениям и другим продуктам спонтанной деятельности фантазии, то откроем замечательный мир мифопоэтических образов, составляющих "внутренний мир" травмы, который вызывал неподдельный интерес у Фрейда и у Юнга. Тем не менее интерпретации этих образов у Фрейда и Юнга не могут быть признаны вполне удовлетворительными с точки зрения современных клиницистов, к которым относит себя и автор. Исходя из этих соображений, на нижеследующих страницах будет изложена новая интерпретация образов фантазии, связанных с травмой, которая включает элементы, заимствованные как у Фрейда, так и у Юнга. Эта "новая" интерпретация в большой степени касается образов снов, которые возникают сразу после того, как в жизни пациента произошло травматическое событие. Внимательное изучение таких сновидений в клинических ситуациях привело нас к формулированию нашей основной гипотезы, согласно которой архаичные защиты, связанные с травмой, персонифицированы в архетипических демонических ** образах. Другими словами, образы снов, связанных с травмой, представляют собой автопортрет архаичных защитных действий психики.

* Авторские примечания, помеченные цифрами, см. стр. 342-346.

 

** Демон (daimon) - концептуальное понятие в книге Д. Калшеда. Нужно подчеркнуть амбивалентность этого понятия, лаконично выраженную М. Агбуновым: "Демон - божественная сила, как правило, злая, иногда - благодетельная, которая молниеносно влияет на человека, на те или иные неожиданные мысли и поступки человека, влияет на конкретные события и его судьбу. У римлян демон назывался гением (Агбунов М. Античные мифы и легенды. Мифологический словарь. М.: МИКИС, 1994, с. 123). См. также с. 27 и предисловие.

В клиническом материале, изложенном на страницах этой книги, читатель найдет примеры этих образов в сновидениях современных пациентов, которые выдержали борьбу с разрушительным ударом травматического события. Мы увидим, каким именно образом, в определенные моменты работы клинициста с травмой, сновидения дают нам спонтанную картину "второй линии защит" психики, которые призваны предотвратить аннигиляцию человеческого духа. Создавая эти "автопортреты" защитных действий психики, сновидения участвуют в процессе исцеления, продуцируя символы аффектов и тех фрагментов личностного переживания травмы, которые иначе не могут быть представлены в сознании.

Идея относительно того, что сны, должно быть, таким образом способны репрезентировать диссоциативную активность психики и удерживать ее раздробленные фрагменты в рамках единого драматического сюжета,- отражает чудесный факт психической жизни, который мы слишком легко принимаем как само собой разумеющийся. Обычно сны выполняют эту работу тогда, когда некому выслушать пострадавшего. В глубинной психотерапии мы стараемся слушать.

Изучение содержания сновидений и последние клинические исследования показали нам, что при воздействии травмы на развивающуюся психику ребенка происходит фрагментация сознания, при этом разные "кусочки" (Юнг называл их отщепленными частями психики или комплексами) организуют себя в соответствии с определенными архаичными и типичными (архетипическими) паттернами, обычно диадами или сизигиями, состоящими из персонифицированных "существ". Наиболее типичной картиной является регрессия одной части эго к инфантильному периоду и, одновременно, прогрессия другой части эго, т. е. слишком быстрое взросление, которое приводит            к преждевременному становлению способности к адаптации во внешнем мире,- часто в качестве "ложного я" (Winnicot, 1960а). Вслед за этим прогрессировавшая часть личности начинает опекать другую, регрессировавшую, часть. То, что эта диадическая структура была независимо открыта клиницистами, которые придерживались различных теоретических подходов,- факт, косвенно подтверждающий ее архетипический базис. Мы изучим работы этих клиницистов в главах 5 и 6.

Регрессировавшая часть личности обычно представлена в сновидениях в образах уязвимых, юных, невинных (часто женского рода) созданий - ребенка или животного (child or animal-self), которые, как правило, прячутся или испытывают стыд. Порой эта часть бывает представлена в образе домашнего животного: котенка, щенка или птицы. Каким бы ни было конкретное воплощение этого "невинного", напоминающего целостное "я", по-видимому, именно эта часть репрезентирует ядро неразрушимого личностного духа - того, что древние египтяне называли "душа Ба", а алхимики - "крылатым живительным духом процесса трансформации", т. е. Гермесом/Меркурием. Этот дух, являясь сущностью индивидуальности (selfhood), всегда представлял тайну и никогда не был полностью понят. Это неразрушимое ядро личности Винникотт обозначил как "Истинное Я" (Winnicott, 1960 а), а Юнг, подыскивая понятие, которое отражало бы его трансперсональное происхождение, назвал Самостью2. Повреждение этого внутреннего ядра личности является немыслимым. Когда другие защитные механизмы не справляются со своей задачей, архетипические защиты делают все возможное для того, чтобы защитить Самость, вплоть до убийства той личности, в которой заключен этот дух (самоубийства).

В то же время прогрессировавшая часть личности представлена в сновидениях образами могущественных благодетелей или злобных существ, которые защищают или преследуют, а иногда удерживают в пределах какого-то замкнутого пространства другую, уязвимую часть. Иногда, в своей ипостаси защитника, это доброжелательное/злобное существо имеет вид ангела или чудесного дикого животного, например, необычного  коня или дельфина. Но чаще всего такая фигура является демонической и ужасающей для сновидческого эго. В клиническом материале, изложенном в главах 1 и 2, мы будем исследовать случаи, в которых эта часть презентирует себя в образах дьявольских фигур; мужчины с топором, убийцы, сумасшедшего доктора; угрожающего          "облака", совращающего "демона обжорства" или в виде самого дьявола. Порой злобный мучитель оборачивается другой стороной и открывает другой, более доброжелательный аспект своего существа, таким образом демонстрируя свою двойственность: защитник и преследователь в одном лице. Примеры, подтверждающие вышесказанное, можно найти в главе 2.

В целом, мифологизированные образы (как "прогрессировавшей", так и "регрессировавшей"частей "я")составляют то, что я назвал архетипической системой самосохранения психики. Эта система является архетипической, так как  те меры, которые психика принимает по обеспечению самосохранения, являются архаичными и в то же время типичными, а кроме того, они появляются на более ранних этапах развития и более примитивны, чем обычные защиты эго. В силу того, что эти защиты, по-видимому, координируются центром, находящимся в более глубоких слоях личности, чем эго, их называют "защитами Самости" (Stein, 1967). Мы увидим, что такое название является весьма подходящим, поскольку оно подчеркивает "нуминозный"3, устрашающий характер этих "мифопоэтических" структур. Злобная фигура, представляющая одну из частей системы самосохранения, соответствует образу того, что Юнг назвал темной стороной амбивалентной Самости. Исследуя то, как эти образы проявляются в сновидениях, реакциях переноса и мифах, мы увидим, что исходная концепция Самости Юнга (как центрального управляющего и руководящего принципа бессознательной части души) требует пересмотра в свете представлений о тяжелой психической травме.

Система самосохранения наделена как функцией саморегуляции, так и функцией медиатора между внутренним и внешним миром; обычно, при нормальных условиях, эти функции представлены эго. Здесь-то и возникает проблема. Если травматическая защита однажды возникла, все отношения с внешним миром переходят в ведение системы самосохранения. То, чему предполагалось быть защитой против дальнейшей или повторной травматизации, становится основным камнем преткновения, сопротивлением для любых спонтанных проявлений "я", направленных во внешний мир. Личность выживает, но не может жить творчески: ее креативность блокирована. Становится необходимой психотерапия.

Однако психотерапия пациентов, перенесших раннюю травму, является непростым делом как для пациента, так и для терапевта. Сопротивление, возводимое системой самосохранения в процессе психотерапии пациентов, перенесших травму,- поистине легендарно. Еще в 1920 году Фрейд был потрясен тем, с какой интенсивностью "демоническая" сила некоторых пациентов оказывала сопротивление изменениям, делая обычную работу в анализе невозможной (Freud, 1920 b:35). Пессимизм Фрейда по отношению к этим явлениям "навязчивого повторения" патологических паттернов зашел так далеко, что он был склонен усматривать источник этих феноменов в инстинктивном стремлении всего живого к смерти (Freud 1920 b:38-41). Впоследствии клиницисты, работавшие с жертвами травмы или абьюза, легко распознавали "демонические" фигуры или силы, о которых упоминал Фрейд. Так, Фэйрберн (Fairbairn, 1981) назвал их "Внутренним вредителем", а Гантрип (Guntrip, 1969) - "антилибидознымэго", атакующим "либидозное эго". Мелани Кляйн (Klein, 1934) исследовала детские фантазии жестокой, атакующей, "плохой груди". Юнг (1951) говорил о "негативном Анимусе", и совсем недавно Джефри Сейнфилд (Seinfild, 1990) в своей работе представил внутреннюю структуру, которую он назвал "Плохой объект".

Большинство современных авторов-аналитиков склонны видеть в этой атакующей фигуре интернализованную версию действительного виновника травмы, который "овладел" внутренним миром жертвы. Однако эта популярная точка зрения верна лишь отчасти. То, что дьявольская внутренняя фигура является гораздо более садистской и жестокой, чем любой насильник, принадлежащий внешнему миру, указывает на то, что мы имеем здесь дело с психологическим фактором, который оказался высвобожденным посредством травматического переживания, а именно - с архетипическим травматогенным фактором внутри самой психики.

 Независимо от того, насколько страшна его или ее жестокость, задачей этого амбивалентного стража, по-видимому, всегда является как защита уцелевшего после травмы личностного духа, так и его изоляция от реальности. Он действует, если мы попытаемся представить себе его внутренние мотивы, наподобие "Лиги защиты евреев"(лозунг этой организации после событий Холокоста гласил: "Это никогда не повторится!"). "Никогда не повторится,- говорит наш тиранствующий надсмотрщик,- ситуация, в которой дух этого травмированного ребенка так тяжело пострадал. Никогда больше не будет этой беспомощности перед лицом суровой реальности... раньше, чем это случится, я разделю страдающий дух на фрагменты [диссоциация] или укрою и утешу его фантазиями [шизоидное дистанцирование], или оглушу его при помощи наркотиков и алкоголя [аддиктивное поведение], или буду докучать ему для того, чтобы отнять надежду на жизнь в этом мире [депрессия]... Так я сохраню то, что уцелело от этого столь рано прервавшегося детства - невинность, которая страдала так много и так рано!"

Несмотря на такую благонамеренную, в других отношениях, природу нашего Защитника/Преследователя, за архетипическими защитами скрывается трагедия. Здесь мы подходим к самой сути проблемы как пережившего травму индивида, так и психотерапевта, пытающегося оказать помощь. Зерно трагедии кроется в том факте, что Защитник/ Преследователь не поддается обучению. Ребенок взрослеет, но примитивные защиты так ничего и не узнают о реальных угрозах окружающего мира. Эти защиты функционируют на магическом уровне сознания - том самом уровне осознавания, который был на момент травматического события. Каждая новая жизненная ситуация ошибочно априорно воспринимается как опасность, как угроза повторного переживания травмы и, вследствие этого, подвергается атаке. Таким образом, архаичные защиты становятся силами, направленными против жизни, которые Фрейд вполне резонно считал составляющей частью инстинкта смерти.

То, что мы обнаружили, изучая внутренний мир людей, переживших травму, дает нам возможность объяснить два наиболее волнующих вывода, встречающихся в литературе, посвященной травме. Первый из этих выводов касается того, что травмированная психика продолжает травмировать саму себя. Травматический процесс не заканчивается с прекращением внешнего акта насилия, но продолжается с неослабевающей интенсивностью во внутреннем мире жертвы насилия, чьи фантазии часто населены образами преследующих фигур. Второй вывод относится к   странному, на первый взгляд, факту, что люди, перенесшие психическую травму, постоянно обнаруживают себя в жизненных ситуациях, в которых они подвергаются повторной травматизации. Как бы сильно он или она ни желали измениться, как бы настойчиво ни пытались улучшить свою жизнь или отношения, нечто более могущественное, чем эго, постоянно подрывает прогресс и разрушает надежду. Как будто бы внутренний преследующий мир находит свое внешнее отражение, проявляясь в повторяющихся утверждениях саморазрушительного предписания, почти как если бы индивид был одержим некой дьявольской силой или преследуем злым роком.

В главе 1 мы закрепим вышеизложенные идеи, приведя три клинических случая и примеры нескольких важных сновидений, которые проиллюстрируют дьявольский аспект Самости в случае ранней травмы. Другие примеры, приведенные в главе 2, дополнят общую картину системы самосохранения, обозначив ее самоублажающий аспект, существующий наряду с дьявольским аспектом. В главе 3 мы проследим за ранними исследованиями внутреннего мира травмы Юнгом и Фрейдом, а также покажем, что уже в 1910 году Юнг независимо "открыл" то, что мы назвали диади-ческой защитной структурой, хотя он и не пользовался этой терминологией. В главе 4 мы приведем компиляцию взглядов Юнга на природу травмы, начиная с описания личной травмы Юнга, которую он пережил в детстве, и влияния, которое это переживание оказало на его более поздние концепции. В главе 5 мы проведем обзор и критический разбор клинических теорий травмы; в главе 6 рассмотрим психоаналитические теории, останавливаясь на тех, в которых имеется описание и теоретическое осмысление природы защитных механизмов, сходное с нашей концепцией защитных механизмов при травме.

К концу первой части читатель получит не только достаточно полное представление о том, каким образом функционирует диадическая защита во внутреннем мире,- рассмотрев это с точек зрения разнообразных теоретических подходов,- но и понимание ее постоянных, универсальных черт. Для тех, кто познакомится с мифопоэтическими чертами первичных защит Самости, описанными в первой части, не будет сюрпризом то, что эти защиты часто появляются в мифологическом материале,- иллюстрации этого факта посвящена вторая часть книги. В главах второй части мы будем интерпретировать сюжеты некоторых сказок и мифа об Эросе и Психее (глава 8), демонстрируя конкретные персонифицированные образы системы самосохранения на мифологическом материале. Читатели, не знакомые с юнгианским подходом, могут найти такое внимание к фольклору и мифологии в психологическом исследовании довольно странным, но мы должны помнить, что, как неоднократно указывал Юнг, мифология - это то место, где "располагалась" психика до того, как психология сделала ее объектом научного исследования. Привлекая внимание к параллелям между находками клинического психоанализа и древним религиозным образом мышления, мы показываем, что психологические страдания и борьба с ними современных пациентов (а также тех из нас, кто пытается им помочь) ведут гораздо глубже в постижении символической феноменологии человеческой души, чем последние психоаналитические дискуссии о травме или получающая все большее признание диагностическая категория "диссоциативных расстройств". Понимание этих параллелей поможет далеко не каждому, но кое-кому, несомненно, поможет - для них такого рода "бинокулярное" видение одновременно психических и религиозных феноменов может стать равнозначным обнаружению более глубокого смысла их страданий, и это само по себе может оказать целительное действие. Не случайно наша дисциплина называется "глубинной психологией", и для того, чтобы психология оставалась глубинной, она не должна упускать из виду  жизнь человеческого духа со всеми ее превратностями, включая и темные ее проявления. А жизнь человеческого духа нигде так хорошо не отражена, как в великих символических системах религий, мифов и фольклора. Таким образом, психология и религия, так сказать, разделяют общий интерес к динамическим процессам, происходящим внутри психики.

В седьмой главе мы встретим нашу систему самосохранения в образе невинной Рапунцель из сказки братьев Гримм, которая находится под охраной защищающей, но в то же время и преследующей ее ведьмы; мы постараемся понять клиническое значение вызволения этого "ребенка" психики из ее башни. В главе 8 приводится похожая история "с заточением" - история Эроса и Психеи, и, наконец, в главе 9 мы исследуем особенно жестокие проявления темного аспекта Самости, красочно выраженные в образах сказки о Птице Фица, одной из распространенных сказок типа "Синей Бороды". Глава 10 завершает книгу анализом скандинавской сказки о принце Линдворме; в этой главе делается акцент на значении жертвования и выбора в "демонтаже" (resolution) травматической защиты. В этих последних главах, помимо мифопоэтического материала, приведены рекомендации по лечению пациентов, перенесших травму.

Сосредоточив наше внимание на исследовании внутреннего мира травмы, в особенности на бессознательных фантазиях, проявляющихся в сновидениях, переносе и мифологии, мы постараемся воздать должное реальности психики, чему в современной литературе либо не уделяется внимания совсем, либо отводится лишь второстепенная роль. Под реальностью психики я подразумеваю некую переходную сферу опыта, которая служит связующим звеном между внутренним "я" и внешним миром, придающим ощущение "смысла" посредством процессов символизации  (symbolic processes). По моему опыту, чувство реальности психики в крайней степени зыбко и его трудно поддерживать постоянно даже опытному психотерапевту, потому что это означает оставаться открытым неизвестному - тайне, составляющей существо нашей работы, а это очень сложно, особенно в области травмы, где так легко переступаются границы морали и требуются простые ответы.

Пытаясь оценить положение настоящего исследования в общем контексте, мы считаем необходимым отметить, что психоанализ начинал с изучения травмы почти 100 лет назад, однако впоследствии страдал своего рода профессиональной амнезией относительно этого предмета. В последние годы появились некоторые признаки того, что профессионалы снова возвращаются к "парадигме травмы". Это возрождение интереса к травме обусловлено   как "открытием заново" явления детского опыта сексуального и физического насилия в современной культуре, так и возобновившимся интересом психиатров к диссоциативным расстройствам, а особенно к расстройству  множественной личности и посттравматическому стрессовому расстройству. К сожалению, за весьма малым исключением, юнгианские авторы не уделили внимания этим работам4. Такое положение дел особенно удивительно потому, что Юнгом была предложена релевантная модель диссоциативности психики, в которой он подчеркивал  роль "неделимости" системыэго-Самость (индиви-дуации). Я убежден, что инсайты Юнга относительно внутреннего мира травмированной души имеют особенное значение для современного психоанализа,- и в то же время я полагаю, что работа с травмой сейчас требует пересмотра теории Юнга. Настоящее исследование представляет собой попытку, с одной стороны, демонстрации ценности вклада Юнга, а с другой стороны, попытку предложить определенную ревизию теоретических положений, продиктованную, с моей точки зрения, новыми открытиями исследователей и клиницистов, работающих в области травмы, и в особенности тех, кто придерживается подходов объектных отношений и психологии "я".

Полагаю, что читателю следует иметь в виду, что термины, используемые в настоящем исследовании,  заимствованы, по крайней мере, из двух психоаналитических "диалектов", и дискуссия разворачивается в русле, очерченном этими дискурсами. С одной стороны - это британская школа объектных отношений, особенно Винникотт, вместе с психологией "я", разработанной Хайнцом Кохутом, а с другой стороны - мифопоэтический язык К.Г. Юнга и его последователей. Я счел средства выражения, присущие обоим этим подходам, существенными для понимания травмы и ее лечения.

Некоторые из приведенных в этой книге наблюдений были опубликованы в других моих работах (Kalsched, 1980, 1981, 1985, 1991), некоторые были включены в курс лекций, прочитанных автором в Институте К.Г. Юнга в Цюрихе и в Центре глубинной психологии и юнгианских исследований в Катоне, штат Нью-Йорк. Однако мои ранние идеи относительно теории и лечения травмы нигде не были полностью изложены до недавнего времени. Несмотря на это, предлагаемая книга должна быть принята как нечто большее, чем просто предварительная попытка пролить некоторый свет на темные основания бессознательных образов, составляющих "внутренний мир травмы".

Часть I

Глава I

Внутренний мир травмы в его дьявольской форме Когда невинность лишается своих титулованных привилегий, она превращается в дух дьявола. Гротстейн, 1984: 211

В этой и последующих главах я представлю читателю ряд клинических виньеток и теоретический комментарий к ним для того, чтобы осветить феноменологию "демонической" фигуры, с появлением которой я неоднократно сталкивался в бессознательном материале пациентов, перенесших в раннем детстве психическую травму.

 Слово "демонический" (daimonic) происходит от греческого слова daiomai, которое означает "делить", и я бы связал его с состояниями разделенного сознания, подобных тем, что проявляются в оговорках, ошибках внимания, или в других видах прорывов содержаний из сферы бытия, которую мы называем "бессознательное" (см. von Franz, 1980a). В самом деле, именно разделение внутреннего мира, по-видимому, является функцией этой фигуры. Юнг в этом случае использует слово "диссоциация", и наш "демон" выступает как персонификация диссоциативных защит психики, в тех случаях, когда ранняя психическая травма сделала интеграцию психики невозможной.

Я лучше опишу предмет моего изложения, если поделюсь с читателем тем, как я заинтересовался этой темой. За последние двадцать пять лет клинической практики довольно много пациентов, проходивших у меня анализ, после начального периода, характеризовавшегося личностным ростом и улучшением состояния, достигали своего рода плато. Казалось, что в их терапии нет прогресса, и вместо улучшения в ходе лечения они как будто застревали в "компульсивном повторении" ранних паттернов поведения, испытывая чувства поражения и безнадежности. Это были индивиды, которых можно было бы назвать "шизоидами". Имея в виду то, что травматические переживания, испытанные ими в детстве, были слишком интенсивными для их чувствительности и направили их дальнейшее развитие внутрь. Внутренний мир, в который они так часто уходили, был детским миром, и он, отличаясь богатством фантазии, нес на себе печать тоски и меланхолии. Такие пациенты, находясь в этом, похожем на музей "убежище невинности", цеплялись за остатки своих детских магических переживаний, которые хотя поддерживали их, но не развивались вместе с другими частями личности. Несмотря на то, что их приход в терапию был продиктован настоятельной необходимостью, на самом деле они не хотели взрослеть или изменяться настолько, чтобы это действительно удовлетворяло их потребности. Выражаясь более точно, некоторая их часть хотела изменений, но другая, более сильная, сопротивлялась этим изменениям. Они были разделены внутри себя.

В большинстве случаев эти пациенты были чрезвычайно умными и чувствительными, страдающими, во многом, из- за этой чрезвычайной чувствительности и от эмоциональной травмы, которую они пережили в раннем детстве. Все они в детстве преждевременно стали самостоятельными, не имея подлинных отношений со своими родителями в период взросления и заботясь о себе в коконе своих фантазий. Они были склонны рассматривать себя в качестве жертвы агрессии со стороны других людей и были не в состоянии мобилизовать силы для эффективного отстаивания самих себя, когда наступала потребность в самозащите или индивидуации. Часто за непроницаемым фасадом их самодостаточности скрывалось тайное пристрастие, которого они стыдились. Тогда в процессе психотерапии они обнаруживали, что им трудно отказаться от своей защитной самодостаточности и позволить себе зависеть от реального человека.

Постепенно, по мере того как я анализировал сны этих пациентов, мне становилось ясно, что они находились в плену некой внутренней фигуры, которая ревностно охраняла их от внешнего мира и, в то же время, безжалостно атаковала их, подвергая жесткой, неоправданной критике. Более того, эта внутренняя фигура представляла собой такую мощную "силу", что термин "демоническая" вполне подходил для ее характеристики. Порой, во снах моих пациентов, эта внутренняя демоническая фигура неистово разделяла их внутренний мир на части, активно атакуя  эго сновидца или те "невинные" части "я", с которыми идентифицировалось эго. В других случаях казалось, что ее целью была инкапсуляция некой хрупкой, уязвимой части пациента, безжалостная изоляция ее от контакта с реальностью для того, чтобы предохранить от повторного насилия. Иногда же демоническое существо являлось в виде ангела-хранителя, оберегающего и защищающего детскую часть "я" изнутри, стыдливо укрывая ее от внешнего мира. Это существо могло быть как защитником, так и преследователем, периодически изменяя свое обличье.

 Дело усложняется тем, что эта двойственная фигура обычно появляется в "тандеме", по выражению Джеймса Хиллмана (Hillman, 1983),- в паре с внутренним ребенком или другим более беспомощным или уязвимым "партнером". У этого невинного "ребенка", в свою очередь, также присутствует двойной аспект. Порой он является "плохим" и "заслуживает" наказания, в другой же раз он выглядит "хорошим" и получает защиту.

Вообще говоря, эти двойные имаго, образуя вместе внутреннюю "структуру", и составляют то, что я называю архетипической системой самосохранения. Как я надеюсь продемонстрировать на страницах этой книги, у нас есть основания полагать, что эта структура представляет собой универсальную внутреннюю "систему" психики, чья роль, по-видимому, состоит в защите и сохранении неприкосновенного личностного духа, находящегося в сердцевине "истинного я" индивида.

Затем я заинтересовался следующим вопросом: "Каким образом организованы в бессознательном фигуры Хранителей в этой "системе" и их "Клиентов" - беззащитных детей? Из каких источников проистекает их ужасающая власть, которую они имеют над благонамеренным эго пациента?"

Юнг и диссоциация

Уход из травмирующей ситуации является нормальной реакцией психики на травматическое переживание. В том случае, когда избежать травмирующей ситуации невозможно, какая-то часть "я" должна быть удалена, но для того, чтобы это случилось, обычно интегрированное эго должно быть разделено на фрагменты или диссоциировано.

Диссоциация является нормальной частью защит психики от потенциального ущерба травматического воздействия, как это было продемонстрировано Юнгом много лет назад в его экспериментах с использованием теста словесных ассоциаций (Jung, 1904). Диссоциация является своего рода трюком, который психика разыгрывает над самой собой. Жизнь может продолжаться благодаря уловке, в результате которой непереносимые переживания разделяются и распределяются по различным отделам психики и тела, главным образом, переводятся в "бессознательные" аспекты психики и тела. Это означает, что появляется препятствие интеграции обычно единых элементов сознания (например, когнитивных процессов, аффектов, ощущений, воображения). Переживание, само по себе, становится прерывистым. Процесс воображения может быть отделенным от аффекта, либо и аффект и образ могут быть диссоциированы от осознанного знания. Время от времени вспыхивают отдельные воспоминания, во время которых переживаются ощущения, которые, на первый взгляд, никак не связаны с поведенческим контекстом. В памяти индивида, чья жизнь была нарушена травматическим событием, появляются провалы, для него становится невозможной вербализация, создание полноценного рассказа о том, что с ним произошло.

Диссоциация как психологический защитный механизм позволяет человеку, пережившему невыносимую боль, участвовать во внешней жизни, но за счет больших внутренних затрат. Внешнее травматическое событие прекращается, и связанные с ним потрясения могут быть забыты, однако психологические последствия продолжают переполнять внутренний мир, и это происходит, как показал Юнг, в виде определенных образов, которые образуют кластер вокруг сильного аффекта, названного Юнгом "чувственно окрашенным комплексом". Эти комплексы имеют тенденцию вести себя автономно, как пугающие "существа", населяющие внутренний мир; они представлены в снах в образах атакующих "врагов", ужасных злобных зверей, и т. п. В своем единственном эссе, полностью посвященном травме, Юнг писал:

Травматический комплекс вызывает диссоциацию психического. Сам комплекс оказывается вне волевого контроля и по этой причине обладает качеством психической автономии. Собственно, такая автономия заключается во власти комплекса проявлять себя независимо от воли индивида и даже противоположно его сознательным тенденциям: 

 утверждать себя тираническим образом над сознательным разумом. Взрыв аффекта - это полное вторжение парциальной личности, которая обрушивается на индивида подобно врагу или дикому животному. Мне довольно часто приходилось наблюдать, как типичный травматический аффект иллюстрировался в сновидениях в виде дикого и опасного животного - впечатляющее изображение автономной природы, отщепленной от сознания.

Jung, 1928 a: par. 266-7 f

Юнг К.Г. Практика психотерапии. СПб.-М.: Университетская книга- ACT, 1998, с. 146.

 

Природа и функционирование диссоциативных механизмов, ответственных за образование комплексов, были не вполне ясными для Юнга в его ранних исследованиях. Однако последующее изучение пациентов, страдающих так называемыми "диссоциативными расстройствами", показало, что этот процесс, посредством которого между различными частями психики разрываются связи и части "расходятся" прочь друг от друга, не является пассивным и доброкачественным. Напротив, диссоциация, по-видимому, в значительной степени связана с агрессией.

Диссоциация сопряжена, как представляется, с активной атакой одной части психики на другую ее часть, словно нормальные интегративные тенденции психики насильственным образом прерываются. Этот факт странным образом ускользнул от внимания Юнга. Несмотря на его понимание того, что травматический аффект может проявляться в сновидениях в образе "дикого зверя", он не включил яростный аффект в свое понимание примитивных защит психики. Современный психоанализ признает, что примитивные защиты присутствуют в том случае, когда внутренний мир наводнен агрессией. Выражаясь точнее, мы теперь знаем, что источник энергии для диссоциации находится в этой агрессии.

Содержание сновидений из приведенных ниже случаев иллюстрирует аутоагрессивную природу диссоциативных процессов. По-видимому, в психотерапии пациентов, страдающих от психической травмы, некая интрапсихическая фигура или "сила", представленная в образах снов, яростно вмешивается в процесс излечения и диссоциирует психику именно в том случае, когда непереносимое (травматическое) переживание детства или нечто сходное в отношениях переноса начинает прорываться в сознание. Кажется, что дьявольское намерение этой фигуры состоит в том, чтобы, отделяя, охранять эго сновидца от переживания "немыслимого" аффекта, связанного с травмой.

Например, в приведенных ниже случаях эта фигура отсекает голову сновидицы топором, стреляет из ружья в лицо женщине, кормит беспомощное животное битым стеклом, заманивает сновидицу в ловушку в дьявольском "госпитале". Эти действия, по-видимому, дробят на фрагменты аффективное переживание пациента для того, чтобы рассеять осознание боли, которое появилось или вот-вот появится. В сущности, дьявольская фигура травмирует внутренний объектный мир для того, чтобы предотвратить повторное переживание травмы во внешнем мире. Если это утверждение правильно, то оно означает, что травматогенное имаго преследует психику пациента, управляя диссоциативным процессом. Это напоминает одно из ранних предположений Юнга о том, что "в сущности, фантазии могут быть такими же травматичными, как и реальное травматическое событие" (Jung, 1912а:par. 217). Другими словами, психопатологические последствия травмы в полной мере обусловлены, с одной стороны, внешним событием, а с другой - психологическим фактором. Внешнее травматическое событие само по себе не расщепляет психику. Внутренний психологический посредник, вызванный травмой, совершает расщепление.

Клинический пример: человек с топором

Я не скоро забуду мой первый случай, когда все эти соображения впервые стали брезжить передо мной. Моей пациенткой была молодая женщина, художница, которая, как выяснилось в ходе дальнейшего лечения, неоднократно была жертвой физического и сексуального насилия со стороны своего сильно пьющего отца. Он был  ее единственным оставшимся в живых родителем, и она, будучи маленькой девочкой, глубоко его любила. На  первую встречу с психотерапевтом эта женщина приехала на мотоцикле, одетая в черный кожаный костюм; весь час она саркастически рассуждала по поводу соседки по комнате, недавно вышедшей замуж и родившей ребенка. Ее отношение к другим людям было высокомерным, к жизни вообще - циничным; она была в высшей степени   защищена от признания своей личной боли. Самое большее, что она смогла признать в качестве собственных трудностей,- это был целый пучок психосоматических проблем: хронические боли в спине, нерегулируемые судороги перед наступлением менструаций, приступы астмы, повторяющиеся приступы, похожие на симптомы эпилепсии, когда она полностью "выключалась" на несколько минут. Все это сильно пугало ее и заставляло искать помощи. Ее одолевало болезненное чувство, будто бы она - живой мертвец. Ее захлестывала ярость, которая стояла за   образами унижения и расчленения. Эти образы ампутированных, отрубленных рук, ладоней и голов все время появлялись в ее работах и пугали всех зрителей, кроме нее самой.

Сон, который я привожу ниже, приснился ей приблизительно через год после начала терапии, сразу же после сеанса, на котором впервые эта, казавшаяся такой самодостаточной, пациентка допустила переживание себя маленькой и уязвимой, реагируя таким образом на мой предстоящий отъезд в летний отпуск.

В момент, когда ее самоконтроль несколько ослаб, она неохотно призналась, с кокетливой улыбкой девочки- подростка, что она будет скучать по мне и по своему терапевтическому часу. В эту ночь, после того как она написала мне длинное письмо, в котором сообщала, что не может больше продолжать лечение (!), потому что она становится "слишком зависимой", ей приснился сон.

Я нахожусь в своей комнате, я лежу в кровати. Неожиданно я осознаю, что забыла запереть дверь в свою квартиру. Я слышу, как кто-то поднимается по лестничному маршу, подходит к двери моей квартиры и входит в нее. Я слышу шаги, приближающиеся к двери моей комнаты... дверь открывается. В комнату входит очень высокий человек с белым лицом привидения, на котором вместо глаз - черные дыры, в его руках топор. Он поднимает свой топор над моей шеей и опускает его!.. В ужасе я просыпаюсь.

Интерпретация и теоретический комментарий

За образом обезглавливания в этом сне мы находим намеренное расщепление тела и души: шея, олицетворяющая интегрирующую и соединяющую связь между ними, вот-вот будет разрублена. Комната, в которой разворачивается сюжет сна,- это спальня пациентки в квартире, которую она снимает вместе со своей подругой. Пациентка боится темноты, поэтому обычно она всегда запирает свою спальню на два замка, перед тем как лечь спать. Незапертая дверь во сне - это дверь, ведущая в квартиру, эту дверь пациентка также компульсивно проверяет всякий раз, когда она остается дома одна. По-видимому, человек из сна, похожий на привидение, входит в эти двери так же, как когда-то ее отец, имевший неограниченный доступ в ее комнату, в которой она спала, и к ее телу. Когда моей пациентке было всего лишь 8 лет, она часто слышала его шаги, приближавшиеся к ее комнате, предвещавшие его появление и сексуальное насилие, которое он регулярно совершал над ней.

Очевидно, что ее "забывчивость" относительно незапертых дверей во сне соответствует эпизоду предшествующего терапевтического часа, когда в переносе проявились ее потребности, и образовалась брешь в обычных защитах эго пациентки. Через эту брешь проник некий "дух смерти", образ невыразимого ужаса - человек-призрак с черными провалами вместо глаз. Пациентка признала, что этот сон был одним из вариантов повторяющегося кошмара, который снился ей с детских лет и в котором она подвергалась нападению несущих угрозу фигур. Однако меня особенно заинтересовало, почему эта ужасная фигура появилась в ее сне именно в эту ночь, последовавшую за  сеансом, на котором она почувствовала себя эмоционально открытой и уязвимой в отношениях со мной и в своей терапии.

Исходя из нашей основной гипотезы о функции системы самосохранения, объяснение представляется довольно очевидным. По-видимому, некая часть психики пациентки ("человек-призрак") восприняла переживание уязвимости как чрезвычайно угрожающее в тот момент, когда пациентка позволила проявиться чувствам зависимости на предыдущем сеансе. Угроза состояла в повторном переживании невыносимой боли, которая сопутствовала травматическому отвержению потребности пациентки во внешнем объекте (ее отце). Другими словами, чувства, так неожиданно появившиеся у пациентки по отношению ко мне, были ассоциативно связаны с ее детскими травматическими переживаниями, невыносимыми страданиями и отчаянием любви к человеку, который истязал и насиловал ее. Осознание "любви" и потребности, ассоциативно связанных с немыслимым отчаянием ее детства, вызвало неодолимую тревогу, которая, в свою очередь, актуализировала ее диссоциативные защиты. Таким  образом, она "отщепила" эти чувства и оставила терапию! Этот поведенческий паттерн "расщепления" в  дальнейшем был представлен в ее сне в образе топора, при помощи которого убийственная фигура человека- призрака готовилась обрушиться на связь между ее телом (хранившим воспоминания о травматическом опыте) и ее разумом. Следовательно, образ человека с топором представлял сопротивление пациентки переживанию чувства зависимости и, возможно, слабости и уязвимости вообще. Этот образ, с моей точки зрения, представляет "вторую линию" защиты, которая задействуется, когда обычных защит эго оказывается недостаточно и уровень тревоги становится слишком высоким. Как воистину демоническая фигура, он отсекает ее от телесного, чувственного "я", связанного с внешним миром, для того, чтобы удержать в преследующем "разуме", где он имел бы полный контроль над ее нереализованным личностным духом. Такова превратная "выгода", к которой стремится система самосохранения в ситуации, когда сердце жертвы много раз было разбито ранней травмой.

Система самосохранения и аутоиммунная реакция психики

На протяжении многих лет работы я пришел к выводу, что во внутреннем мире пациентов, перенесших травму, с большой долей вероятности можно обнаружить такого рода персонификации самодеструкции и насилия, представленные в дьявольской форме (diabolized). В сновидениях пациентов, которых я анализировал в течение многих лет, дьявольский Трикстер совершал следующие действия: пытался отрубить голову сновидца при помощи топора, подвергал жестокому сексуальному насилию, превращал в камень домашних животных пациента, зарывал ребенка заживо в могилу, склонял к участию в садо-мазохистических сексуальных играх, заключал сновидца в концентрационный лагерь, подвергал пациента пыткам, ломая ему ноги в трех местах, стрелял из ружья в лицо красивой женщине, а также выполнял много других деструктивных действий, единственная цель которых, по- видимому, состояла в том, чтобы погрузить сновидческое эго пациента в состояние ужаса, тревоги и отчаяния.

Как мы можем истолковать это? По-видимому, невыносимые страдания, причиненные травматической ситуацией, которую пережили наши несчастные пациенты в раннем детстве, представляют для них проблему и в настоящем. Кажется, будто психика стремится увековечить травму в бессознательных фантазиях, переполняя пациента непрекращающейся тревогой, напряжением и ужасом - даже во сне. Однако что могло бы быть целью или "телосом" (telos) такого демонического самоистязания?

Один из ключей к пониманию мы можем получить, анализируя происхождение слова "дьявольский" (diabolical), которое образовано от греческих dia (раздельно, через, врозь, между) и ballon(бросать),- то есть глагол означает "разбрасывать, разделять". Отсюда дьявол, в общепринятом значении,- это тот, кто препятствует, разрушает или дезинтегрирует (диссоциация). Антонимом слова "дьявольское" является "символическое" (symbolic) - от греческого sym-ballon, что означает "сводить вместе". Нам известно, что процессы разделения и соединения составляют основу психической жизни и что, по-видимому, антагонистическая направленность этих процессов представляет собой пару противоположностей, оптимальный баланс которых характеризует гомеостатические процессы саморегуляции психики. Без "разделения" невозможна дифференциация, без "соединения" невозможной была бы синтетическая интеграция, приводящая к образованию более крупных и сложных систем. Областью особенной активности этих регуляционных процессов является переходная граница между психикой и внешней реальностью, которую можно сравнить с вратами, нуждающимися в охране. Тогда мы могли бы уподобить деятельность системы психической саморегуляции системе самосохранения, аналогичной биологической иммунной системе.

Подобно иммунной системе организма, взаимодополняющие процессы дезинтеграции/реинтеграции выполняют охранную функцию на границе между внутренним и внешним мирами, между внутренними системами сознания и бессознательного. Затрагивающие психику сильные потоки аффектов из внешних и внутренних источников должны быть переработаны при помощи процесса символизации, соотнесены с языковыми конструктами и интегрированы в повествовательную "идентичность" развивающегося ребенка.

Элементы переживания "не-я"("not-me")должны быть отделены от "я" (те) элементов, агрессивно отторгнуты (во внешнем мире) и безусловно подавлены (во внутреннем мире).

Мы могли бы представить реакцию на травму как нарушение естественного защитного процесса "иммунного реагирования". Почти повсеместно в литературе, посвященной психической травме, мы можем найти подтверждение тому, что ребенок, подвергшийся физическому или сексуальному насилию, не в состоянии мобилизовать агрессию для того, чтобы избавиться от пагубных, "плохих" или "не-я" элементов травматического опыта, подобных ненависти нашей юной художницы к своему отцу-насильнику. Ребенку трудно вынести чувство ненависти к любимому  родителю, поэтому он идентифицируется с "хорошим" отцом, и посредством процесса, который Шандор Ференци (1933) назвал "идентификация с агрессором", ребенок принимает агрессию отца в свой внутренний мир и начинает ненавидеть себя и свои потребности.

Продолжая этот ход рассуждений при анализе нашего случая, мы видим, что по мере того, как чувство уязвимости, связанное с потребностями пациентки, проявилось в переносе, связь между телом и разумом была подвергнута  атаке со стороны ее интроецированной ненависти (теперь усиленной архетипической энергией). Таким образом  была предпринята попытка разрыва аффективных связей. Белолицый, безглазый "терминатор" представляет во внутреннем мире пациентки нечто большее, чем интроецированный образ отца. Этот образ отражает примитивную, архаичную, архетипическую фигуру, персонифицирующую ужасающую, разрушительную ярость, источник которой находится в коллективном бессознательном, представляя, таким образом, темную сторону Самости. Реальный отец мог послужить своего рода катализатором при образовании этой фигуры, принадлежащей внутренней сфере, однако ущерб, причиненный внутреннему миру пациентки, проистекает от ярости психики, обрушившейся на ее "я",-   ярости, которую можно было бы уподобить неистовству Яхве древних иудеев. Именно исходя из этих соображений, Фрейд и Юнг были убеждены, что травматическое событие само по себе не может быть ответственно за  расщепление психики. В конечном счете, наибольший ущерб причиняет именно внутренний, психологический фактор, о чем свидетельствует история "человека с топором".

Эволюционная теория происхождения Темной Самости

 Итак, почему же первобытная амбивалентная Самость, имеющая светлые и темные стороны, представляющая добро и зло, с таким постоянством появляется во внутреннем мире даже у тех пациентов, которые не пережили в полной мере физического или сексуального насилия? Ниже я привожу краткое описание того, как я, в свете моего клинического опыта с пациентами, похожими на нашу юную художницу с ее ужасающим внутренним миром, объясняю эту проблему с эволюционной точки зрения.

Мы должны принять, что во внутреннем мире маленьких детей боль, возбуждение или дискомфортные чувственные состояния быстро сменяются чувством комфорта, удовлетворения и безопасности таким образом, что постепенно выстраиваются два образа самого себя и внешнего объекта. Эти ранние репрезентации себя и объекта заключают в себе противоположные аффекты и имеют тенденцию образовывать полярные структуры. Один является "хорошим", другой - "плохим", один - любящим, другой - ненавидящим и так далее. По своим исходным характеристикам, аффекты являются примитивными, архаичными, подобными извержению вулкана. Они быстро рассеиваются или уступают место противоположному аффекту в зависимости от меняющихся условий окружающей среды. Негативные аффекты, связанные с агрессией, ведут к фрагментации психики (диссоциации), в то время как позитивные  аффекты и состояние покоя, возникающие, когда мать адекватна в исполнении своей роли посредника между ребенком и внешним миром, интегрируют фрагменты психики и восстанавливают гомеостатический баланс.

В первые годы жизни ребенка механизмы, регулирующие его взаимодействие с окружающим миром и впоследствии развивающиеся в систему эго, целиком сосредоточены в материнском "я-объекте", функционирующем как некий внутренний орган, который служит для переработки (метаболизации) переживаний младенца. Посредством эмпатии мать чувствует возбуждение и тревогу младенца, поддерживает и успокаивает его, именует чувственные состояния  и придает им форму, восстанавливая, таким образом, гомеостатический баланс. По мере того как это повторяется вновь и вновь в течение достаточно долгого времени, психика младенца становится все более  дифференцированной, он начинает справляться со своими аффектами самостоятельно, то есть появляется эго, способное вынести сильные аффекты и выдержать конфликтующие эмоции. Однако до тех пор, пока этого не произошло, внутренние репрезентации себя и внешних объектов у младенца остаются расщепленными, архаичными и типичными (архетипическими). Архетипические внутренние объекты обладают качеством нуминозности, они подавляют и являются мифологичными. Они представлены в психике как антиномии или противоположности, которые постепенно объединяются в пары в сфере бессознательного, благостные и ужасающие одновременно; примером такой пары противоположностей служит образ Хорошей Матери, выступающей в "тандеме" с образом Ужасной Матери. Среди множества такого рода coincidenta oppositora* бессознательного можно выделить один центральный архетип, который, по-видимому, символизирует сам принцип единства среди всех антиномичных элементов психики и который задействован в динамике их "вулканической" активности. Этим центральным организующим элементом коллективной психики является, согласно терминологии Юнга, архетип Самости, обладающий как светлыми, так и темными сторонами. Этот архетип обладает свойством экстраординарной нуминозности, встреча с ним может быть сопряжена как со спасением, так и с гибелью, в зависимости от того, какой стороной Самость обращена к переживающему эго. Самость как "единство единств" символизирует образ Бога в человеческой душе, хотя Бог, воплощенный в Самости, является примитивным, mysterium tremendum**', божеством, подобно Яхве Ветхого завета, совмещающим в себе и любовь и ненависть. Целостная Самость не может быть актуализирована до тех пор, пока не развито эго, однако, если констелляция этого архетипа произошла, он становится своего рода "опорой, основанием" для эго и направляет эго в ритмичном процессе реализации врожденного потенциала личности индивида. Майкл Фордэм (Michael Fordham, 1976) назвал этот процесс "циклом деинтеграции/реинтеграции Самости".

* Совпадение противоположностей (лат.) ** Ужасающая тайна (лат.)

 

Нормальное, здоровое развитие ребенка определяется процессом гуманизации и постепенной интеграции архе- типических противоположностей, составляющих Самость, в ходе которого младенец, а позже маленький ребенок, научается справляться с переносимыми переживаниями фрустрации (или ненависти) в контексте достаточно благоприятных (но не идеальных) первичных отношений. В этом случае безжалостная агрессия ребенка не разрушает объект, и он может справиться с чувством вины, преодолеть, согласно Кляйн, "депрессивную позицию". Однако если ребенок пережил психическую травму, то есть был поставлен перед лицом непереносимых переживаний, связанных с объектным миром,- негативная сторона Самости остается архаичной, не персонифицированной. Внутренний мир остается под угрозой дьявольских, нечеловеческих фигур. Агрессивные, деструктивные энергии - изначально необходимые для адаптации во внешнем мире и для здоровой защиты от токсичных "не-я"-объектов -теперь направлены во внутренний мир. Эта ситуация чревата травматизацией теперь уже со стороны внутренних объектов, несмотря на то, что внешняя травматическая ситуация уже давно завершилась.

Теперь мы обратимся ко второму случаю, который иллюстрирует ситуацию внутренней травматизации.

Миссис Y и мужчина с ружьем

Миссис Y, привлекательная, милая, профессионально состоявшаяся разведенная женщина, чуть старше 50 лет, искала помощи психоаналитика в связи с генерализованной депрессией и проблемами в отношениях. Проблема ее состояла в том, что некая часть ее самой была изолирована, не принимала участия в отношениях, и это вызывало у нее подспудное чувство одиночества. В ходе предыдущего курса терапии она узнала, что корни этой "шизоидной" проблемы спрятаны где-то глубоко в ее детстве, о котором у нее почти не было светлых, счастливых воспоминаний. Как следовало из ее рассказа о своей жизни, ситуацию в ее родительской семье можно было бы охарактеризовать как эмоциональную нищету на фоне материального сверхблагополучия и роскоши. Ее нарциссическая мать, симбиоти-чески привязанная к своему первенцу, трехлетнему сыну, страдающему серьезным заболеванием мозга, уделяла мало внимания пациентке или не уделяла вовсе - между ними почти никогда не было физического  контакта, за исключением ситуаций формального выражения чувств и обучения правилам гигиены. Младшая сестра пациентки родилась, когда ей было 2 года. Как бы там ни было, эмоциональная жизнь миссис Y, среднего ребенка в этой семье, восполнялась в отношениях с непрерывно сменявшимися няньками и воспитателями. Она вспоминала себя плачущей, приходившей в ярость, плюющейся, бунтующей против них. Ничего подобного никогда не происходило между ней и ее матерью. Мать была "неприкасаемой", отстраненной, привязанной к брату, младшей сестре или к отцу. В повторяющемся детском кошмаре пациентке снилось, что ее мать безучастно наблюдает с балкона, как грузовик, развозящий белье из прачечной, сбивает и переезжает ее на подъездной дороге, ведущей к дому.

Отец пациентки, которым она восхищалась, был всецело погружен в свой бизнес. Казалось, что он отдает предпочтение ее младшей сестре, которая была также любимицей матери; в остальном он оставался вовлеченным в орбиту, центром которой была нарциссическая контролирующая мать пациентки. Несмотря на то, что отец  заботился о пациентке, когда она была больна, и оставался с ней на некоторое время наедине, его она тоже порой ненавидела, и это повергало ее в ужас. Когда миссис Y было 8 лет, у ее отца открылось тяжелое хроническое заболевание, уложившее его в постель на шесть лет и ставшее причиной его смерти. В течение всех этих лет пациентка опасалась обеспокоить своего прикованного к постели отца. Переживания, связанные с его смертью, и даже сам факт его болезни отрицались. Результатом этих коллизий явилось то, что в детстве у пациентки не было возможности сообщать родителям о своих потребностях и чувствах.

Не иметь в детстве возможности выразить свои потребности родителям или тем, кто их замещает,- это все равно, что не иметь детства вовсе. Именно это случилось с миссис Y. Она удалилась в мир бессознательных фантазий, убежденная в том, что какой-то необъяснимый "изъян" обрек ее на отчаяние в этом мире. По непонятным для нее причинам она все время ощущала чувство стыда и, несмотря на постоянные усилия доставить приятное другим людям, хотя бы своими школьными успехами, она никого не сделала счастливым.

В случае подобной "кумулятивной травмы" детства естественная анестезия делает пациента неспособным вспомнить какое-то конкретное травматическое событие - в анализе эти пациенты кажутся малоэмоциональными. Таким был случай миссис Y. Мы говорили об условиях депривации ее детства, но не могли исследовать этот вопрос эмпирически. Мой опыт показывает, что до тех пор, пока какой-то аспект ранней травматической ситуации не проявится в отношениях переноса, ни пациент, ни аналитик не имеют доступа к эмоциональному компоненту реальной проблемы. Как раз о таком моменте я и хочу рассказать.

Однажды, находясь в доме своей матери, миссис Y нашла несколько старых кинопленок, которые были отсняты, когда ей было 2 года. Просматривая одну из этих пленок, запечатлевшую семейный праздник, пациентка увидела себя, крошечную тощую двухлетнюю девочку, с плачем отчаяния перебегающую от одной пары ног к другой. Ее взгляд умолял о помощи; отвергнутая, она устремлялась с мольбой к другой паре ног, пока, наконец, к ней, обуреваемой горем и яростью, не подошла нянька и не уволокла ее, кричащую и отбрыкивающуюся прочь. На следующий день она рассказала об этом во время сеанса в своей обычной бесстрастной манере, но юмор и сарказм скрывали ее грусть. Казалось, что в глубине души она очень опечалена.

Стараясь использовать эту ситуацию, в которой случайно открылся доступ к ее сильным чувствам, связанным с детством, я предложил ей провести особенный сеанс, который мы посвятили бы совместному просмотру этой пленки. Мое предложение понравилось ей и в то же время смутило ее (она никогда не слышала о подобных вещах в терапии). Уверяя меня, что она никогда бы не посмела покуситься на мое время, прося о подобной услуге, приводя множество доводов в пользу того, что для нее было бы чересчур просить меня об этом и т. д., она, тем не менее, согласилась с этим предложением, и мы договорились о дополнительном "киносеансе". Как и ожидалось, эта новая ситуация была в некоторой степени неловкой как для пациентки, так и для меня. Однако после того, как мы немного пошутили и посмеялись над нашей взаимной неловкостью, она смогла расслабиться, мы стали говорить о людях, появившихся на экране, постепенно приближаясь к эпизоду, о котором она говорила на предыдущем сеансе. И вот мы вместе стали свидетелями ужасной драмы, запечатленной на кинопленке около 55 лет назад. Мы просмотрели  эту часть фильма еще раз, и во время повторного просмотра миссис Y начала плакать. Я обнаружил, что и мои глаза полны слез, но эти слезы, как мне показалось, остались незамечены пациенткой. Самообладание довольно быстро вернулось к миссис Y, однако тут же она вновь разразилась слезами.

Мы переживали вместе подлинное горе и сочувствие ее детскому "я", пребывавшему в отчаянии; ее борьбу за восстановление самообладания, которая сопровождалась самоуничижительными репликами о "слабости" и "истерии", и ее неловкими попытками убедить меня в том, что с ней все в прядке и все скоро пройдет.

 На следующем сеансе, после долгого, неловкого молчания, мы приступили к обсуждению того, что произошло. "Вы стали просто человеком в прошлый раз,- сказала она.-До того, как вы предложили просмотреть вместе этот фильм и я увидела ваши слезы, я старалась держать вас на порядочной дистанции. Моей первой реакцией была мысль:  "Боже мой, я не хотела... так огорчить вас. Простите меня, это никогда больше не повторится!" Будто волновать вас каким-либо образом является чем-то недопустимым и ужасным. Однако в глубине души это сильно тронуло меня и было приятно. Вы были таким человечным. Я не могла справиться с моими переживаниями,- продолжала она,- вновь и вновь я повторяла себе: "Ты растрогала его! Ты растрогала его! Он не равнодушен и заботится о тебе!" Это было очень волнующее переживание. Я никогда не забуду этот сеанс! Это было похоже на начало чего-то нового. Все мои защиты были отброшены. Я проснулась поздно ночью и сделала запись об этом в свой дневник".

Однако миссис Y записала и содержание тревожного сновидения, приснившегося ей той же самой ночью. В нем появляется жуткая, зловещая фигура мужчины. Его образ был знаком нам по предыдущим сновидениям пациентки. Далее я привожу описание ее сновидения.

На фоне мрачного пейзажа появляются неясные мужские фигуры, скрывающиеся в тени. Цвета приглушены, все в коричневых тонах. Здесь должна состояться долгожданная радостная встреча двух женщин. Возможно, это две сестры, долгое время бывшие в разлуке. Я нахожусь в холле, над которым возвышается балкон с ведущими к нему с двух сторон лестницами, в приподнятом настроении радостного ожидания. В холле появляется первая женщина. На ней костюм невероятного ярко-салатового цвета. Вдруг какая-то неясная фигура мужчины выпрыгивает из-за портьеры и стреляет ей в лицо из ружья! Женщина падает, ярко-зеленый цвет костюма и красный - крови  оказывают шокирующее воздействие. Другая женщина, полная желания встретиться со своей сестрой, появляется слева, на балконе. Она одета в ярко-красное. Она наклоняется, стоя на балконе, и видит тело - зеленое с красным. Она чрезвычайно потрясена, она испытывает сильнейшее горе. Ее начинает рвать: целые потоки красной крови выливаются из нее, потом она падает на спину.

Ужас и отвращение были основной реакцией пациентки на этот сон. Она не могла истолковать его в свете переживаний, которые она испытала на предыдущем сеансе, хотя она и предполагала, что сон и эти переживания каким-то образом связаны друг с другом. Я начал работу над этим сном, спросив пациентку о ее ассоциациях по поводу образа радостного воссоединения двух сестер и чувств, связанных с этим образом. Однако ничего не пришло ей в голову. Подозревая, что она избегает чувства "единения" в переносе, которое возникло на предыдущем сеансе, я высказал вслух свое предположение о том, что ей, возможно, трудно позволить себе испытывать чувства ко мне, проявившиеся во время предыдущего сеанса, или даже принять их в свое внутреннее пространство. Что это и составляет сильный конфликт, в котором она сейчас находится. Она покрылась краской смущения и согласилась со мной, что это похоже на правду. Затем она попыталась войти в контакт с той своей частью, которая уничтожала эти чувства, с презрением отвергая их (мужчина, стреляющий из ружья). Пугающий голос, принадлежащий этой части, порой обращался к ней с фразами, в которых звучала негативная интонация: "Все это полная чушь - его чувства не настоящие - это всего лишь трюкачество - в конце концов, вас связывают только деловые отношения - он провожает тебя и приглашает в свой кабинет следующего пациента, проделывая с ним те же самые стандартные процедуры".

Потом появились новые ассоциации. Жестокость мужчины из сновидения, стреляющего в лицо надежде на воссоединение, напомнила ей другого мужчину, которого она видела во сне, приснившемся ей в прошлом году. Этот мужчина убивал какое-то первобытное, похожее на осьминога создание, которое также старалось вступить в контакт.

 Обстановка с лестницами и балконом напомнила ей картину Рубенса "Избиение младенцев", изображающую, как по приказу царя Ирода, который пытался уничтожить родившегося Христа, солдаты уничтожают всех младенцев  младше двух лет. Всякий раз ее охватывал ужас, когда она слышала об этом библейском сюжете или видела картину Рубенса, и это отчасти портило ее общее впечатление об истории рождения Христа.

Кроме того, она отметила, что зеленый и красный являются взаимодополняющими цветами: если вы закроете глаза, после того как посмотрите в течение некоторого времени на один из них, то вашему внутреннему взору предстанет его дополнение.

И, наконец, она припомнила, что в детстве у нее были ярко-рыжие волосы, и что ее мать запрещала ей носить одежду красного цвета.

Я забыл содержание ее давнишнего сновидения, о котором она упомянула, поэтому я сверился со своими записями. Сон относился к периоду, имевшему место примерно шесть месяцев назад. Тогда пациентка встретила интересного мужчину и была эмоционально и сексуально увлечена им. В тот момент мы не проработали это сновидение, однако в своих записях я нашел упоминание о сильных надеждах пациентки, которые она связывала с этими отношениями, а также о ее восторге по поводу воспламенившихся вновь сексуальных чувств. В ночь, последовавшую после первого свидания с новым знакомым, ей и приснился этот сон об осьминоге, описание которого я привожу:

Я лежу в своей детской кроватке. Мне приснился кошмар, и я кричу от страха. Я слышу очень слабый шепот, говорящий мне, что мои крики слышны какому-то человеку. Меня охватывает неодолимое чувство вины из-за того, что я разбудила кого-то или побеспокоила своим криком. Затем каким-то образом связанный с этой сценой, откуда- то обрушивается огромный мусорный бак. В этом баке находится подобное слизняку существо, вроде осьминога. В первый момент я чувствую отвращение к этой твари, однако потом начинаю играть с ним. Я отбрасываю крышку бака, и снаружи появляются его щупальца, которыми он, играя как котенок, дотрагивается до карандаша, который я держу в своих руках. В этот момент появляются двое мужчин. На одном из них - темные очки с зеркальными стеклами. Этот мужчина снимает свои очки и размалывает стекла на мелкие кусочки. После этого он начинает скармливать битое стекло осьминогу, и осьминог умирает долгой, мучительной смертью. Меня пугает такая жестокость. Я поворачиваюсь спиной к этому мужчине.

Интерпретация и теоретический комментарий

Итак, в этом случае мы имеем два важных аффективно заряженных события из жизни миссис Y. Одно - в контексте отношений переноса, другое - связанное с ее новым другом. Эти события вызвали реакцию бессознательного, выразившуюся в двух драматических образах. Выстрел из ружья в лицо женщине, одетой в зеленый костюм, ищущей воссоединения с сестрой после долгой разлуки, с одной стороны, и образ мужчины, кормящего осьминога битым стеклом, с другой. Как отметила пациентка, сон про выстрел из ружья настолько ужаснул ее, что она чувствовала себя в оцепенении и с большим трудом смогла припомнить содержание предыдущего сеанса. Другими словами, сон сам по себе был травматическим событием, и результат его воздействия был подобен эффекту травматического события в реальной жизни,- речь идет о диссоциации аффекта. Это было похоже на повторную травматизацию фантазией. Однако меня заинтересовало, почему сновидение причинило ей эту травму.

Аспекты развития

Для того, чтобы выяснить это, мы должны вернуться к детству пациентки. На основании просмотра фильма и работы с воспоминаниями мы пришли к пониманию того, что ее потребность в зависимости отвергалась. Так как детство, по определению, является периодом зависимости, то это означает, что пациентка была вынуждена постоянно стыдиться своих потребностей, все время испытывать фрустрацию, которая приводила к вспышкам ярости. Однако, поскольку и это было неприемлемым, во внутреннем мире пациентки произошел раскол, в результате которого ярость, направленная на ее отвергающих родителей, теперь использовалась для вытеснения своих собственных потребностей, которые даже для нее самой стали невыносимыми.

Таким образом, агрессивные энергии психики были обращены внутрь на любые аспекты зависимости, благодаря чему внутреннее пространство пациентки теперь характеризовалось постоянной аутоагрессией, направленной на свои собственные потребности. Эти внутренние атаки ярости стали тем, что Бион (Bion, 1959) назвал "атакой на связь". Так действуют архетипические агрессивные энергии, бушующие в психике, разделяющие ее для того, чтобы предохранить эго от переживания невыносимой боли.

В том случае, когда источник атаки на связь находится во внутреннем мире, процессы символической интеграции становятся невозможными. Психика не в состоянии переработать свой собственный опыт и придать ему смысл.

Именно это имел в виду Винникотт (Winnicott, 1965:145), когда говорил о том, что тяжелая травма не может быть переработана в сфере символического или в рамках иллюзии детского всемогущества. Сновидения солдат, испытывавших острую психическую травму во время боевых действий, иллюстрируют эту проблему. Примером такой травматической ситуации может послужить эпизод, когда солдат дает своему приятелю, с которым он сидит в одном окопе, прикурить, и вдруг в этот самый момент вражеский снайпер буквально сносит тому голову. Ночные кошмары солдат являются навязчивым переживанием травматической ситуации в чистом виде (см. Wilmer, 1986). Психика не в состоянии сразу подвергнуть символизации такие невыносимые события, это становится возможным лишь через какой-то, довольно продолжительный, период времени. Постепенно, по мере того как травматическая ситуация рассказана и пересказана, в сновидениях начинается процесс символизации, который, в конечном счете, завершает процесс переработки травмы. Однако в случае длительной детской травмы неизбежно актуализируется система архаичных защитных механизмов, которая разрушает архитектуру внутреннего психологического мира.

Переживание утрачивает смысл. Мысли и образы отделяются от аффекта. Это приводит к состоянию, которое МакДугал (McDougall, 1985) назвал "алекситимия", что означает "отсутствие слов для чувств".

По аналогии мы можем уподобить этот процесс действию электрических предохранителей, пробок в счетчиках. Если электрическая цепь испытывает перегрузки, т. е. сила тока настолько велика, что провода могут перегореть, тогда срабатывает предохранитель, и связь с внешним миром прерывается. Однако процесс, происходящий в психике, более сложен, в силу того, что существует два источника энергии - из внешнего мира и из внутреннего мира бессознательного. Поэтому в случае перегрузки "предохранитель" блокирует оба этих источника. Индивид должен быть защищен как от опасной стимуляции внешнего мира, так и от своих собственных глубинных потребностей и желаний.

Стыд и аутоагрессия

По мере того как я интерпретировал этот материал, я начал понимать, что мое предложение провести особенный сеанс и мои слезы сострадания во время просмотра фильма открыли, в переносе, бессознательное чувство стыда пациентки - уровень потребностей и желаний, до этого недоступный для анализа. Она испытала в первый момент глубокое чувство стыда из-за того, что "расстроила" меня, проявив свои "плохие" (в силу того, что они были связаны с истинными потребностями) печальные переживания. Глубокое чувство стыда, которое испытала пациентка, оказалось ассоциативно связано с переживаниями из сновидения об осьминоге, где она чувствовала неловкость (из- за того, что может быть кем-то услышана) и вину (из-за того, что могла побеспокоить кого-то своими криками).

 Однако интенсивность чувства стыда пациентки несколько снизилась ввиду моего непроизвольного проявления чувств (слезы), ей стало легче переносить ее собственное "плохое" состояние уязвимости и незащищенности.

Тем не менее, это не прошло ей даром, и здесь сновидения предоставляют нам более полную картину ее внутреннего психического состояния. По-видимому, некой очень важной внутренней фигуре, связанной с ее стыдом, не понравилось то, что чувство уязвимости оказалось на поверхности, возможно, она ошибочно интерпретировала это как признак постоянно повторяющейся травматизации. Другими словами, можно предположить, что чувства и желания, связанные с переживаниями уязвимости и незащищенности, обычно предшествовали травматическим эпизодам, случавшимся в детстве пациентки; и вот теперь, пятьдесят пять лет спустя, эти переживания служат своего рода предупреждением для стража с ружьем: "Внимание! Травматическая ситуация может повториться!".

Итак, принимая во внимание, что "убийство" в этих сновидениях означает уничтожение осознания или тотальную диссоциацию, мы видим, что психика травмированных людей не в состоянии вынести риска повторной травматизации той части "я", которая репрезентирует чувства уязвимости и незащищенности. По-видимому, такое "убийство" и произошло в первоначальной травматической ситуации, и теперь при риске возникновения ситуации, подобной исходной, психике любой ценой необходимо избежать унизительного чувства стыда. Однако цена, которая должна быть уплачена, слишком высока - это уход от реальности, от ее потенциально "благотворного" влияния. В этой ситуации поведение системы самосохранения кажется безумием.

Функционируя подобно иммунной системе организма, система самосохранения активно атакует объекты, которые опознаются как "чужеродные" или "опасные".Части переживания, содержащие чувства уязвимости и незащищенности, рассматриваются как "опасные" элементы и, соответственно, подвергаются атаке. Эти атаки предназначены для того, чтобы разрушить надежды на установление реальных объектных отношений и погрузить пациента еще глубже в мир фантазий. Точно так же, как иммунная система может ошибочно атаковать тот самый организм, который она призвана защищать (аутоиммунное расстройство), так и система самосохранения может превратиться в "систему саморазрушения", ввергнуть внутренний мир в кошмар преследования и аутоагрессии.

Как сновидение о выстреле из ружья, так и ассоциативно связанное с ним сновидение об осьминоге, служат ярким выражением страданий пациентки от губительной аутоагрессии каждый раз, когда она предпринимает попытку установить отношения с объектом из реального мира в надежде удовлетворить свои истинные потребности. Видимо, многие аналитики интерпретировали бы некоторые образы этих сновидений как "интроекцию агрессора" (хотя в нашем случае агрессоров было несколько) или даже как интроекцию материнского садизма или "негативного анимуса". Однако более правильно было бы утверждать, что фигуры этих злобных убийц, скорее всего,  представляют мифологический уровень переживания пациенткой чувства стыда. Полученный в итоге образ является архетипическим внутренним объектом - аспектом внутреннего мира, который может быть понят адекватно только с точки зрения концепции архетипов.

В сновидении со стрелком из ружья сюжет долгожданного воссоединения двух женщин, символизировавший возрождение надежды на установление контакта, повод к чему возник в контексте отношений переноса, я склонен интерпретировать как комплиментарные аспекты ее женской самоидентичности. Зеленый цвет - цвет растительного мира, красный - цвет крови, и тот и другой являются символами жизненной энергии. Сновидение говорит нам, что они принадлежат друг другу, но прежде были разлучены (ранняя сепарация от матери во младенчестве?). Это воссоединение, согласно сюжету сновидения, должно состояться в пространстве, организация которого напоминает матку, материнское лоно (два лестничных марша и балкон), что, предположительно, указывает на установление материнского контенирующего аспекта в отношениях переноса. Реакция со стороны бессознательного на долгожданное восстановление этой связи шокирует - "убийство" фигуры, символизирующей незащищенную часть, которая ищет контакта (женщина в зеленом).

Эта тема уже звучит в ассоциациях о Рождестве по поводу зеленого и красного цветов из ее сновидения (убиение младенцев царем Иродом): едва народившаяся новая жизнь уничтожена тираническим маскулинным "правящим принципом", который не может допустить угрозы своему всемогущему контролю со стороны чудесного Дитя Света. Аналогично, в сновидении про осьминога (также приснившегося в преддверии новых, обнадеживающих отношений) существо из мусорного бака, символизирующее беззащитную, архаичную, "отвратительную"часть "я" пациентки, играя, как котенок, ищет контакта. И опять это является отчетливым сигналом для садистической мужской фигуры, образ которой не заставляет себя долго ждать и появляется в кульминационный момент, неся с собой смерть и "травматически" завершая процесс поиска контакта. Интересно, что он делает это при помощи стекла разбитых "поляризующих" линз - остатков очковых стекол, которые позволяли ему смотреть "вовне", но никому не позволяли заглянуть "внутрь". Имея в виду то, что сознание буквально означает "совместное знание, знание вместе с другими", наш убийца осьминогов, видимо, представляет некий аспект психики, направленный против сознания. Сновидица отворачивается от этой сцены, т. е. отделяет себя, диссоциирует от этого внутреннего процесса насилия. Она не может "смотреть на" это.

Травма и навязчивое повторение

Нет ничего удивительного в том, что для миссис Y, психика которой скрывала такую ужасающую садистическую фигуру, было довольно трудно продолжать отношения со своим новым другом после романтического вечера, который они провели вдвоем, несмотря на его интерес к ней. Она обнаружила в себе очень сильное сопротивление, которое не могла объяснить рационально. Как показало наше совместное исследование, это было сопротивление тому, чтобы вновь испытать сокрушительное чувство стыда, берущее свое начало в ее "забытой" детской травматической ситуации. Было похоже на то, что ее психика припомнила некое похожее немыслимое событие из далекого прошлого.

Читатель отметит, что тревога относительно опасностей, которыми чреваты надежды на новую жизнь или отношения, по-видимому, является той же установкой, в соответствии с которой действует внутренняя фигура "терминатора" во внутреннем мире пациентки. Другими словами, убивая свою собственную надежду, пациентка находится во власти паттерна "идентификации с агрессором" - она как будто "одержима" им. Таким образом, преследующий, охваченный тревогой внутренний мир травмы воспроизводит себя в событиях внешней жизни, и человек, страдающий от последствий травмы, "приговорен" к повторению паттернов саморазрушительного поведения.

Такова опустошающая природа цикла, по которому водит травма, и сопротивления, которое травма привносит в психотерапию. По мере того как миссис Y и я работали над ее "травматическим комплексом", мы вновь и вновь проходили весь цикл сменяющих друг друга надежды, уязвимости, страха, стыда и аутоагрессии, которые всегда приводили к предсказуемым, повторяющимся приступам депрессии. Каждый раз, когда она переживала моменты интимности или личной вовлеченности, ее демон нашептывал ей, что все это будет отнято у нее, что она не заслужила этого, что она воровка и мошенница и вскоре будет подвергнута наказанию и унижена. К счастью, мы смогли проработать этот повторяющийся паттерн в рамках наших отношений переноса/контрпереноса. Анализируя перемены настроения во время сеанса, мы смогли "застигнуть" этого демона за его проделками.

 Без участия сознания в процессе проработки травматического опыта внутренний мир травмы, его архетипические защитные процессы отображаются в событиях "внешней" жизни пациента в виде навязчивого повторения. Фрейд справедливо назвал этот паттерн демоническим. Используя терминологию Юнга, мы могли бы сказать, что так как в исходной травматической ситуации само существование личности поставлено под угрозу, то в памяти индивида она сохраняется не в формах личностного опыта, а в демонической архетипической форме. Этот коллективный или магический уровень бессознательного не может быть ассимилирован эго, прежде чем не будет вовлечен, воплощен (incarnated) в межличностном взаимодействии.

Формы, в которых существует этот архетипический динамизм, эго интерпретирует не иначе как повторную травматизацию. Другими словами, для того, чтобы внутренняя система была "разблокирована", непрерывно продолжающееся бессознательное повторение травматизации во внутреннем мире должно стать реальным опытом с объектом из внешнего мира.

Именно по этой причине тщательная проработка динамики отношений переноса/контрпереноса представляется такой важной в работе с тяжелой травмой. Пациент стремится к установлению контакта с аналитиком, он хочет положиться на него, изменить свою ситуацию к лучшему, отказавшись от "услуг" системы самосохранения. Однако эта система сама по себе является гораздо более мощной, по крайней мере, на первых этапах анализа, чем эго, поэтому пациент непреднамеренно сопротивляется тому самому процессу восстановления спонтанности и чувства жизненности, к которому он вроде бы так стремится. Было бы серьезной ошибкой со стороны терапевта возложить всю тяжесть ответственности за это сопротивление на пациента - не только технически, но и с точки зрения структуры психодинамики. Пациент уже чувствует себя осужденным за некую не поддающуюся определению "плохость", находящуюся внутри него. Поэтому интерпретации, делающие акцент на "отреагировании" (acting out) пациента или на избегании им ответственности, всего лишь возвращают пациента к переживанию неудачи. Во многих отношениях сопротивление терапевтическому процессу происходит не на уровне функционирования эго, и сопротивляются, собственно, не пациенты. Более правильно было бы представить себе психику пациентов как поле битвы, на котором разыгрывается сражение между титаническими силами диссоциации и интеграции за обладание травмированным духом индивида. Конечно, пациент должен стать более ответственным и сознательным по отношению к своим тираничным защитам, но его осознание должно заключать в себе и смиренное понимание того, что архетипические защиты являются куда как более мощными, чем эго.

Именно доминирование архетипической системы защитных механизмов объясняет тот факт, что "негативная терапевтическая" реакция так часто встречается в нашей работе с этими пациентами. Мы должны помнить, что в отличие от обычных аналитических пациентов для индивида, отягощенного диссоциированным травматическим опытом, интеграция или "целостность" воспринимается сначала как самое худшее, что только можно вообразить.

Когда подавленный аффект или травматогенное переживание впервые становятся осознанными, у этих пациентов не происходит увеличения энергетического потенциала или улучшения функционирования. Напротив, они погружаются в оцепенение, отреагируют, их внутренний мир расщепляется, они дают соматические реакции, злоупотребляют психоактивными веществами. Само их существование в качестве связных "я" зависит от примитивных диссоциативных маневров, которые сопротивляются интеграции травмы и ассоциированных с ней аффектов, вплоть до того, что эго пациента может подвергнуться разделению на фрагментарные личности.

Следовательно, в аналитической работе с этими пациентами должны быть использованы более "мягкие" техники, чем обычные интерпретации и реконструкции, которые мы привычно рассматриваем как ведущие к изменениям.

 Много внимания должно быть уделено как созданию безопасного физического пространства, так и безопасной межличностной атмосферы, в которых материал сновидений и фантазий может проявиться и быть проработан в более открытой и игровой манере, чем это позволяют обычные аналитические интерпретации. Все формы так называемой "арттерапии" оказываются чрезвычайно эффективными, поскольку позволяют вскрыть травматический аффект быстрее, чем одно только вербальное исследование.

Горе и процесс проработки

Возвращаясь к нашему случаю, было бы интересно отметить, что не диссоциативная реакция (как это имело место в сновидении об осьминоге - поворот спиной), а чувство острого горя было главным в сновидении о стрелке из ружья. В этом сновидении женщина в красном (очевидно, фигура, с которой идентифицировала себя сновидица), являясь свидетелем убийства своей подруги, переживала горе по несостоявшемуся воссоединению. Если мы примем во внимание то, что Масуд Хан (Masud Khan, 1983: 47) обозначил как "пространственный потенциал сновидения по отношению к самовосприятию", мы можем предположить, что горе, пережитое пациенткой во сне, есть проявление скорби, испытанной в тех детских ситуациях, когда ее потребности оставались неудовлетворенными или не  находили отклика. Теперь же, когда позитивные чувства в переносе вдохновили ее приоткрыть завесу над этими переживаниями, она смогла "увидеть" их и работать с ними. Фактически, ее горе объединяло надежду предвосхищения и отчаянное разочарование от потери. Обе стороны архетипа - "разрыв" и "соединение" - сошлись вместе под сводом символического повествования сновидения. Это является важным напоминанием об исцеляющем действии сновидческого переживания. Неспособность горевать является наиболее красноречивым симптомом, свидетельствующим о ранней детской травме пациента. Обычно для того, чтобы горевать, требуется наличие идеализированного "я-объекта", с которым маленький ребенок идентифицируется и сливается, который является центром первого переживания ребенком чувства всемогущества. Впоследствии значимость этой структуры уменьшается благодаря ситуациям, в которых мать демонстрирует, по Кохуту (Kohut, 1971: 64), "переносимые неудачи в эмпатии". Согласно Кохуту, в процессе горевания простраивается внутренняя психическая структура и происходит очеловечивание архетипического мира. Если ребенок никогда не имел опыта переживания этого эмпатически индуцированного объекта или его переживание было неадекватным, то во внутреннем мире ребенка продолжают доминировать идеализированные и принявшие дьявольскую форму (diabolized) архаичные фигуры, которые мы видели в этой главе. В своем архетипическом виде они заменяют собой эго-структуры, которые при другом ходе развития были бы консолидированы.

В предыдущих двух случаях дьявольская фигура появлялась как истинный посланец смерти, предпринимая попытку уничтожить сновидческое эго или объект идентификации. В таком виде эта фигура, по-видимому, представляет собой воистину искажающий (perverse) фактор в психической жизни. Труднопреодолимое сопротивление психотерапии, любой форме личностных изменений и роста, проявлению витальных сил - все это обусловлено де- зинтегративной активностью зловещей фигуры. Хотя я и не вижу необходимости во введении конструкта "инстинкт смерти", я убежден, что Фрейд и Кляйн имели в виду именно этот дьявольский фактор психики, когда они разрабатывали концепцию интрапсихических сил, направленных против жизни (Танатос), и "навязчивого повторения", движущей силой которого эти силы являются (см. Freud, 1926).

Было бы не совсем верно приписывать юнговской "Тени" архаичные разрушительные энергии этой фигуры - во всяком случае, это не совсем соответствует взглядам "второе я" (alter-personality) связного эго, отторгнутое в процессе принятия и утверждения индивидом норм морали, а позже интегрированное в интересах "целостности" личности. Несомненно, эта фигура принадлежит к более примитивному уровню развития эго и аналогична "архетипической Тени" Юнга или "волшебному демону, обладающему непостижимыми силами" (Jung, 1916:par.  153)*. Пожалуй, эта фигура, чьи жестокие убийственные действия приводят к дезинтеграции психики, ближе всего к воплощенному в личности злому началу (incarnate evil in personality) - к темной стороне Божества или Самости.

Эта дьявольская фигура достигает своих целей, не столько убивая, сколько инкапсулируя и изолируя некую часть психики. Наш следующий случай иллюстрирует эту роль внутреннего демона. Таким образом обеспечивается защита от повторного насилия над относительно "невинной" частью личности, которая укрывается за прочными стенами.

Теперь наш демон предстает в обличье Трикстера и, преследуя свои цели, соблазняет эго, вовлекая индивида в аддиктивные паттерны поведения и другие виды девиантной неконструктивной деятельности, которые вызывают разнообразные "измененные состояния сознания". Персонифицируя регрессивные тенденции психики, наш демон воистину всецело занят "поиском забвения". Он становится внутренним голосом, совращающим эго к обжорству, злоупотреблению психоактивными веществами, в том числе алкоголем, уводит прочь от борьбы во внешнем мире.

Психосоматические расстройства и система самосохранения

Далее я намерен использовать примеры из случаев Ли-норы и Патриции для иллюстрации взаимосвязи между разумом, телом, психикой и духом как в случае психического здоровья, так и в случае психических нарушений, связанных с травматическим опытом. Мы знаем, что наши пациенты, перенесшие психическую травму, вынуждены диссоциировать разум и тело. В итоге они страдают от депрессии и утрачивают свой дух. Как мы можем понять эту утрату духа и каким образом эта утрата соотносится с разумом, телом, психикой и душой? Как мы можем помочь этим людям вновь обрести их утраченный дух? Какая работа необходима для того, чтобы подготовиться к возвращению духа?

Разум

Д.В. Винникотт предположил, что в том случае, когда мать неадекватно заботится о своем ребенке, разум (mind) при иных, благоприятных, условиях интегрированный с психосоматическими переживаниями, становится "вещью в себе"  ( Winnicott, 1949: 246). Это приводит к тому, что "разум", сформировавшийся преждевременно, узурпирует функции внешней среды (enviromental functions). В итоге образуется патологическая структура "разум-психика" или "разум- объект". Эти патологические структуры (см. Corrigan&Gordon, 1995) "разум-психика" или "разум-объект"  эквивалентны нашей системе самосохранения. Разум не используется для того, чтобы придать смысл новым ощущениям и переживаниям, наоборот, разум навязывает в новой ситуации тот смысл, который он образовал в исходной травматической ситуации. Как мы уже видели, это обычно эквивалентно осуждению ( condemnation) внутреннего детского "я" тираническим Защитником/Преследователем.

Обычно понятие "разум" включает в себя представления о рациональных чертах мышления, которые в основном связаны с активностью левого полушария мозга, с тенденциями к оперированию абстракциями, концептами и правилами логики. Это понятие также включает представление о способности к рефлексии и интерпретации потока актуальной информации посредством процесса перевода нейрогуморальных сигналов тела в мысленные представления, такие как слова и понятия. Используя юнгианский язык, мы говорим о функции логоса - способе, которым наш разум придает форму и создает представления о поступающей в виде телесных ощущений недифференцированной информации. Язык является центральным компонентом функции логоса; в результате развития языковых средств представления, переживания становятся понятными как самому себе, так и другим людям. Включая правопо-лушарные функции в нашу концепцию разума, следует сказать, что представления не являются одними лишь сухими словами, это живые образы, слова, связанные с телесными ощущениями,- примером тому служит поэзия.

Дух

Ранее мы упоминали о том, что когда ранняя травма Линоры и Патриции стала непереносимой, в их психике произошло расщепление, их личностный дух покинул единую структуру тело/разум и ушел в область бессознательного, став для них источником меланхолических фантазий. Такого рода фантазия представляет собой бесплотное (ethereal) пространство и, как ясно показал нам Винникотт, не является эквивалентом воображения.

Отражение этих клинических фактов мы можем найти в древней энергетической системе, разработанной в алхимии, которой так интересовался Юнг. Старое алхимическое изречение гласит: "В человеческом теле имеется определенная эфирная субстанция... небесной природы, известная очень немногим, которой не требуется никакое лекарство, ибо она сама является безотказным лекарством" (Jung, 1955: 114п*). Это "оживляющее начало", согласно учению алхимии, является natura abscondita (скрытой природой), доступной восприятию только внутреннего человека. В алхимии этот "живительный" дух тела имеет два аспекта - земной и небесный. Небесный аспект представлен в образе крылатого существа, которое может достигать пространств эфира и восходить на Олимп, общаться там с Богами, доставляя затем их послания к человеку. Алхимики называли этот двуликий дух Гермесом, или Меркурием. Меркурий, сам являясь двойственной фигурой, объединяет в себе противоположности: разума и тела, света и тьмы, женского и мужского. Как воплощенный дух, Меркурий представляет собой то, что Парацельс назвал "lumen naturae" (свет естества). С другой стороны, как небесный дух, обитающий на эфирных высотах, он представляет неземной лучезарный "numen", или небесный свет. Как напоминал нам Парацельс:

... так же, как в человеке почти ничего не может существовать без божественного numen. так же в нем ничего не может существовать и без природного lumen. Человека делают совершенным numen и lumen, только эти два. Все берет свое начало из этих двух, и эти два находятся в человеке, без них же человек есть ничто. (Jung, 1954 par 388)

* Юнг К.Г. Mysterium Coniunctionis. M.-K.: Рефл-бук-Ваклер, 1997, с. 117, 249-250.

 

То, что Парацельс называет "сосудом света", или "lumennaturae", философы-неоплатоники называли "тонким телом". Они считали, что это тело состоит из материи более тонкой природы, чем та, что образует физический мир, в то же время тонкое тело отнюдь не является одним только духовным образованием. Для обозначения духовной сферы эти философы использовали слово "пневма", переходную же область они называли "somapneumaticon" - духовным или эфирным телом, что, конечно же, является парадоксом. Это тонкое или духовное тело, согласно воззрениям неоплатоников, представляет собой внутренний образующий жизненный принцип любого человека.

Совершенствование этого принципа было главной темой алхимии (см. Mead, 1967: 34ff.). Это соотносится с нашей концепцией психики.

Психика

Понятия тонкого или духовного тела весьма близки к тому, что Юнг обозначил как психика (psyche); порой он даже указывал на то, что эти понятия тождественны. Клинический пример, который привел Юнг, показывает, что болезнь может быть локализована именно в этой области: может страдать психика, в то время как тело или разум остаются  в полном здравии.

Пациентом Юнга был интеллигентный, успешный мужчина, одержимый идеей, что у него рак кишечника, при этом анализы давали негативный результат. Доктора пытались убедить этого мужчину в том, что в физическом плане с ним все в порядке и ему не о чем беспокоиться, т. е. он не страдает "настоящим" онкологическим заболеванием.

 Однако эта болезненная идея преследовала его и все более овладевала им, пока, наконец, вся его жизнь не оказалась поглощена ею - при всем том, что рационально, умом, он понимал, что это раковое заболевание было только плодом его воображения (Jung, 1937b:par. 12). Далее Юнг приводит следующие комментарии:

Когда дело касается невроза, привычная нам материалистическая концепция психики едва ли сможет помочь. Если бы душа была наделена какой-нибудь, пусть тонкой, но телесной субстанцией, мы могли бы, по крайней мере, сказать, что эта, подобная дуновению ветра или дыму, субстанция страдает от вполне реального, хотя в нашем примере и воображаемого, мыслимого заболевания раком - точно так же, как наше грубое тело может стать носителем такого заболевания. (ibid.: para 13*)

Юнг К.Г. Архетип и символ. М.: Ренессанс, 1991, с. 136.

 

Юнг продолжает свои рассуждения, указывая на то, что этот человек был болен, но не физически и не умственно - он знал, что у него нет рака - однако страдала его психика, в каком-то смысле третья переходная область. Здесь Юнг подчеркивает реальность психики. Заболевание психики, по его мнению, точно так же "реально", как заболевание тела или разума, несмотря на то, что психическая реальность тонка и нам трудно уловить форму ее существования. Вот что Юнг говорит о психике:

Согласно лежащему в основе этого представления о психическом, это субстанция наполовину телесной, наполовину духовной природы; некая " anima media natura"*, как ее называли алхимики, т. е. наполовину душа, наполовину природа, андрогинная по сути, объединяющая в себе противоположности, сущность, никогда не бывающая полноценной в индивиде изолированно от окружающих. Не связанное ни с кем человеческое бытие лишено цельности, так как достигнуть ее человек может только благодаря душе, а сама душа, в свою очередь, немыслима без "Ты" другого. Целостность состоит из соединения "Я" и "Ты", являющихся частями того трансцендентного единства, сущность которого постижима только в символической форме, например, в символах rotundum"**, розы, колеса или conjunctio Solis et Lunar"***.

(Jung, 1946: par. 414****)

 

*Душа промежуточной природы (лат.) ** Круглое (лат.)

 

*** Соединение Солнца и Луны (лат.)

 

**** Юнг К.Г. Практика психотерапии СПб.- М.: Университетская книга - ACT, 1998, с. 252-253

 

Итак, мы локализуем психику в области, которую Винникотт назвал "переходным пространством". Болезнь индивида, чьи разум и тело отщеплены друг от друга после перенесенной психической травмы, гнездится в этой третьей области - в его или ее психике, а не обязательно в теле или разуме. Человек, страдающий от последствий психической травмы, может иметь блестящий "ум". Он может быть весьма одаренным или эффективным в интеллектуальной деятельности (даром что обычно такие люди скорее чувствуют себя в своей тарелке в тех видах деятельности, которые требуют абстрактного мышления, или в тех, которые ограничены областью утонченной эстетики, но не в том, что требует личностной вовлеченности). Точно так же такие люди могут иметь здоровое тело. Они могут принимать участие в экстремальных видах спорта, демонстрировать незаурядные физические навыки и чудеса выносливости: участвовать в марафоне, в десятиборье, заниматься бодибилдингом и так далее. Однако при внимательном рассмотрении мы увидим, что в телесных переживаниях этих людей нечто отсутствует, и этот недостающий компонент в первом приближении может быть описан как личностный дух, ощущение жизненности, интимности, уязвимости. Эта утрата вызывает компульсивное чувство неудовлетворенности, заставляет человека пускаться на поиски все более интенсивной стимуляции. На самом деле эти люди ищут психику, или душу - место, где разум и тело могут встретиться и двое могут полюбить друг друга. Истинное рождение личностного духа может состояться, если человек выдержит это напряжение, но первым делом необходимо найти свою психику, или душу. Исходя из этих соображений, мы говорим о психопатологии или о психотерапии.

Понимание того, что душа является наполовину телесной и наполовину духовной субстанцией, имеет некоторые практические приложения. Одна из опасностей психотерапии заключается в том, что она может стать слишком "умственной (mental)" (словесной) и в итоге связь с телом будет упущена. Когда это происходит в психотерапии, также теряется связь с психикой. С другой стороны, смещение акцента в работе психотерапевта только на телесные симптомы таит в себе опасность высвобождения слишком большого массива соматической энергии, при этом  "сырой" аффект остается недоступным разуму, так как отсутствуют понимаемые им образы или слова. Если аффект, имеющий телесную основу, не может быть выражен в контексте человеческих отношений вербально или в символической форме, то он не может достичь уровня "смысла", того места, где находится психика. Поэтому терапевты, работающие только с телом (body-workers), также могут потерять психику, и если это происходит, то теряется всякая возможность работать на подлинную трансформацию.

Расщепление разума, тела и духа при травме

В предыдущей главе мы обсудили, каким образом система самосохранения, образовавшаяся при ранней травме, не позволяет всем элементам целостного переживания быть представленными одновременно и как это приводит к атаке на связь между душевным (mental) и соматическими компонентами переживания. Мы могли бы сказать, что поскольку соматические и ментальные компоненты отличаются друг от друга "по определению", защита системы самосохранения использует это несоответствие между разумом и телом, разделяя переживание. Аффективные и чувственные компоненты переживания сохраняются в теле, а отщепленный аспект мысленного представления остается в "разуме". Соматические ощущения и состояния физического возбуждения у такого человека не могут стать осознанными, т. е. его или ее разум в этом случае не имеет возможности оформить телесные импульсы с помощью слов или образов. Вместо этого сообщения, исходящие от тела, должны разряжаться как-то по-другому, оставаясь, таким образом, досимволическими. Такой индивид не будет способен найти слов для своих чувств, и это ставит его в чрезвычайно невыгодное положение. Он не сможет психологически проработать чувственный опыт, играя с символическими значениями, переживание чувства реальности и полноты жизни будет отнято у него, результатом чего становится трагическое состояние, известное как деперсонализация.

Например, постоянное отвержение матерью, которое Линора переживала в детстве, не могло быть "сохранено" как воспоминание и осталось лишь как ощущение ужасного напряжения в желудке, положившее начало ее ранней язвенной болезни. Только тогда, когда чувства, связанные с этим отвержением, вновь ожили в отношениях с ее мужем, она смогла восстановить "зависящие от состояния" воспоминания о ранней травме - она оказалась  способной на это, когда у нее имелся образ ее детского "я" и поддерживающие терапевтические отношения,  которые помогали ей в этом. Юнг однажды сказал, что простое отреагирование (abreaction) травмы не представляет собой исцеляющего фактора: "переживание должно быть воспроизведено в присутствии врача" (Jung, 1928a:par.

269). По-видимому, присутствие свидетеля переживания необходимо для констелляции той самой "инаковости", которая вводит в действие психику в качестве "третьего" фактора.

Обычно психика является тем органом переживания, который создает связи и ассоциации между элементами личности, преследуя цели интеграции, целостности и единства личности. Однако в случае травмы мы видим, что психика не только устанавливает связи, но и разрушает их - расщепляя или диссоциируя. Мы могли бы представить диссоциативные защиты психики в виде "маленького человечка", который смотрит за тем самым предохранителем в электрической цепи в доме и разрывает цепь, как только ударяет молния. Это обеспечивает личности выживание - в условиях травмы целью психики является не индивидуация, а выживание. Защита психики спасает жизнь, однако спустя какое-то время она ошибочно принимает каждую "вспышку света" за ту самую когда-то пережитую катастрофу и компульсивно разрывает цепь. При этом платится чудовищная цена - потеря духа. Живительное  начало психической жизни или то, что мы бы назвали духом, уходит, когда разум и тело разделены.

С этого момента положение вещей несколько усложняется, так как возникает вопрос: "Куда уходит дух?". Как мы видели на примере наших случаев, зависимые от состояния "воспоминания" точки напряжения в желудке как раз и могут быть одним из таких "мест", куда уходит дух. Другими словами, он инкапсулируется в неких "соматических" бессознательных состояниях. Однако мы также видели, на примере Линоры, что ее дух был инкапсулирован и в "разуме"-в этом искаженном и искажающем внутреннем мире, сплетенном из архетипических фантазий; Винникотт (Winnicott, 1971a: 32) назвал это "фантазированием", противопоставив воображению. Мы могли бы назвать его "душевным" или "духовным" бессознательным. В случае Линоры картина выглядела так, будто бы существовало два "места", где была инкапсулирована энергия: одно в ее теле и другое в ее разуме. Оба были "бессознательными".

Однако вместо того, чтобы говорить о "бессознательном" во множественном числе, мы, следуя Юнгу, скажем, что бессознательное имеет два аспекта или "полюса"-один полюс соотносится с инстинктом и с телом, а другой - связан с духовным измерением бытия.

В аналогии Юнга психика располагается в видимой части спектра. В этой части спектра человеческий глаз может воспринимать цвета от красного на одной границе до фиолетового - на другой. На каждой из сторон спектра есть "цвета", которые являются "бессознательными", так сказать, вечно вне осознания. На одной стороне - инфракрасные лучи, а на другой - ультрафиолетовые. Мы можем представить себе инфракрасную область как хтонический или "психоидный" уровень - инстинктивную, телесную сторону бессознательного, а область ультрафиолета как духовное или "высшее" душевное измерение бессознательного. По-видимому, психика использует крайние области спектра тело/разум как депозитарий, как "места", куда уходит личностный дух, где он может быть скрыт. Вероятно, дух отправляется одновременно в оба места, когда он покидает единую структуру тело/разум. "Возвращается" же он также из двух мест одновременно. Личностный дух не только сходит с небес в виде голубя, как это изображено на средневековых образах нисхождения Святого Духа. Он также появляется и снизу - из телесного нижнего мира как распрямляющаяся змея Кун-далини. Когда эти два аспекта духа встречаются, мы имеем то, что можно было бы назвать рождением души или психики и воплощением духа или божественного ребенка. "Numen" и "lumen" воссоединяются (см. Jung, 1949: par.259-305).

Глава 4

Вклад Юнга в теорию системы самосохранения

У любого из пациентов, поступающих к нам, психиатрам, есть своя история. На мой взгляд, терапия по-настоящему начинается только после исследования этой личной истории. Это - тайна пациента, скала, о которую он разбился. (Jung, 1963: 117*)

В этой главе мы расширим наши представления о позднем видении Юнгом "демонического присутствия", пронизывающего систему самосохранения индивидов, страдающих от последствий сокрушающей жизненные основы травмы. Затем, в следующей главе, мы рассмотрим идеи других исследователей в рамках oeuvre** аналитической психологии. Мы начнем наше изложение с описания личной встречи Юнга с демоническими силами и его бессознательных ритуальных "попыток" сохранить то, что мы назвали неуничтожимым личностным духом, перед лицом раннего травматического события и его "темного Бога". Как можно было ожидать, эти переживания сделали Юнга более чувствительным к "неведомым историям и тайным скалам", о которые "разбивались" жизни его пациентов.

* Юнг К.Г. Дух и жизнь. М.: Практика, 1996, с. 123. ** Труды, достижения (франц.)

Травма Юнга и Атмавикти

В своей автобиографии "Воспоминания, сны, размышления" (1963) Юнг описал свое детство, которое прошло в добропорядочной религиозной швейцарской семье. Его мать и отец были дистанцированы, чувства никогда не обсуждались. Он был чувствительным и серьезным мальчиком, одаренным богатым воображением. В детстве его начали мучить ужасные кошмары, содержание которых повергало его в стыд, и он чувствовал себя "невыносимо одиноким". Все попытки обсудить эти внутренние переживания со своим догматичным отцом, священником, или с депрессивной матерью, постоянно находившейся в расстроенных чувствах (distracted), только ухудшали самочувствие мальчика, так что он оставил попытки говорить о своих чувствах и замкнулся в себе. Достигнув латентного возраста, он стал осознавать, что в нем живут две личности. Вот что он писал об этих двоих:

Одна из них есть сын моих родителей - менее умный, внимательный, трудолюбивый, благонравный и чистоплотный, нежели многие другие школьники; что же касается второй личности, то это взрослый, даже старый человек, скептичный, недоверчивый, чурающийся мира людей, но близкий к природе, земле, солнцу, луне, стихиям, ко всему живому, но прежде всего - к ночи, сновидениям и к тому, что непосредственно пробуждается в нем "Богом". (...) Каждый раз, оставаясь в одиночестве, я обретал способность переходить в это состояние. В подобные моменты я знал, что достоин сам себя... Поэтому я стремился к спокойствию и одиночеству для этого "Другого", "личности номер два". (там же: 45 [стр. 51-52]*)

* Здесь и далее цитаты из автобиографии Юнга приводятся по указанному выше изданию, страницы которого даны в квадратных скобках.

Однажды, когда Юнг учился в начальных классах школы, он принял участие в конкурсе сочинений на тему, глубоко взволновавшую его. Учитель, который высказывал свои замечания о работах учеников в порядке их достоинства, совсем не упомянул работу Юнга, что было для него полным крахом. Наконец, достав сочинение Юнга, учитель сказал: "Есть еще одно сочинение -Юнга. Оно значительно превосходит все остальные, и поэтому я должен был бы дать ему первое место. Но, к сожалению, оно краденое. Откуда ты его списал? Признавайся!" Юнг вскочил на ноги, охваченный ужасом и яростью, он тщетно пытался доказать свою невиновность. Однако учитель с презрением отвернулся от него, а одноклассники бросали на него многозначительные взгляды, в которых читалось: "Теперь все ясно". "Я почувствовал себя опозоренным навеки: если у меня и были какие-то пути выхода из состояния "необычности", отныне они казались отрезанными"(там же: 65 [стр. 69-70]).

Боль, причиненная этим событием, терзала его, он был буквально одержим ею, поделиться же своей болью он не мог ни с кем. Это продолжалось в течение ряда дней. "И потом,- пишет Юнг,-

случилось нечто, уже несколько раз происходившее со мной прежде: внезапно во мне воцарилась тишина, словно кто-то закрыл дверь в шумную комнату. Меня охватил род равнодушного любопытства, и я спросил себя: "Что, собственно, происходит? Да, ты взволнован. Конечно, учитель - глупец, не понимающий твою натуру,- но ведь и ты понимаешь ее не лучше. Поэтому он тебе не доверяет - так же, как и ты не доверяешь себе. Ты недоверчив к себе и другим; неудивительно, что тебя влечет к наивным простакам, которых легко видеть насквозь. Люди испытывают волнение, только если чего-то не понимают". (там же: 65-6 [стр. 70])

Позже Юнг сказал о моментах, похожих на этот:

Казалось, меня коснулось дыхание мира звезд и бесконечного космоса, или в комнату вошел какой-то невидимый призрак - призрак существа, которое давно умерло, но все же постоянно присутствует в той сфере, где нет времени, и будет находиться в ней вплоть до отдаленного будущего. Развязки подобного рода всегда бывали осенены  ореолом нуминозности. (там же: 66 [стр. 70] )

В этот период внутренний разлад Юнга и его тотальное недоверие к миру вовлекли его в ритуальное фантазирование, значение которого он тогда не понимал.

У меня был желтый лакированный пенал того типа, которым часто пользуются младшие школьники,- с маленькими замочками и линейкой. На кончике этой линейки я вырезал человечка ростом примерно в пять сантиметров, в сюртуке, цилиндре и сверкающих черных ботинках. Я вымазал этого человечка черными чернилами, отпилил от линейки и положил в пенал, в специально подготовленную кроватку. Я даже сделал ему одежду из кусочка шерсти. В пенал я поместил также гладкий продолговатый темный голыш с берега Рейна, который предварительно раскрасил акварельными красками так, чтобы он казался поделенным на две части, верхнюю и нижнюю; камень этот я долгое время носил в кармане брюк. Это был его камень. Все это было моей великой тайной. Я тайком отнес пенал в запретное чердачное помещение (запретное потому, что полы были изъедены крысами и прогнили) и, довольный собой, спрятал его на одной из балок под крышей. Я знал, что ни одна живая душа его там не найдет. Никто не сможет найти мою тайну и нарушить ее. Я почувствовал себя в безопасности, и мучительное чувство разлада с самим собой исчезло. В любых сложных ситуациях, всегда, когда я делал что-нибудь не то, или мои чувства испытывали какой-нибудь болезненный удар, или меня угнетали раздражительность отца и болезненное состояние матери, я вспоминал своего аккуратно уложенного в кроватку и обернутого в шерсть человечка и его гладкий, красиво раскрашенный камень... Эта тайна оказала мощное влияние на мой характер; я считаю ее самым существенным событием своего детства. (там же: 21-2 [стр. 28-29])

Во всех этих трогательных детских переживаниях Юнга мы видим зерна его будущих работ. Сначала мы видим травматическую диссоциацию психики: невыносимая боль, с которой не могло справиться незащищенное эго маленького ребенка, в итоге привела к защитной инкапсуляции части "я", которую мы могли бы назвать личностным духом Юнга, обретшим безопасность и спокойствие в "ином" мире бессознательного. Там произошло чудесное самоисцеление, когда коллективная бессознательная психика, предложив символический ритуал, взяла Юнга под свою "опеку". Этот ритуал сослужил функцию объединения дробящейся на составные части психики маленького мальчика, сохранив образ его духа, укрытого в безопасности в пенале, вместе с круглым камнем, который, как и психика мальчика, был разделен на две части, светлую и темную. Этот камень, как Юнг осознал позже, был символом Самости, conjunctio oppositorum. Исполнение ритуала, которое через творческий выход помогло спасти дух Юнга и изолировать его в безопасном месте, не прекратилось после того, как была вырезана человеческая фигурка. Много времени спустя, в 1920 году, когда ему было 45 лет, будучи в Англии, он вырезал две очень похожие фигуры. Позже одну из них он воспроизвел в камне и поставил в своем саду в Кюснахте. "Только когда я был занят этой работой,- говорил Юнг,- бессознательное сообщило мне имя. Оно назвало фигуру Атмавикти - "дыхание жизни".

Дыхание жизни, конечно же, означает дух.

 Из этого примера мы видим, как творческая часть бессознательного со своими замечательными символическими ритуальными процессами приходит на помощь травмированной психике Юнга. Этот разумный внутренний мир Юнг описывает как "нуминозный", имея в виду ощущение сверхъестественности, которое он порождает, и несомненную мудрость его символических откровений - то, что позднее Юнг назвал "трансцендентной функцией". В этих своих детских переживаниях спасения и самоисцеления Юнг приобрел опыт реальности психики и увидел смысл своего страдания - смысл, искупивший его боль и позволивший посмотреть на нее sub specie aeternus - с точки зрения вечности. Это помогло вынести страдания, что было бы недостижимо в рамках узких границ эго.

Был и другой аспект нуминозного мира Юнга. Этот аспект мы находим в его ужасающих кошмарах, и особенно в одном из них, сновидении, как писал Юнг, "преследовавшем меня всю мою жизнь". Это был сон о подземном фаллическом Боге, питающемся человеческой плотью, подземной противоположности Иисуса Христа, сидящего на троне на небесах. В этом сновидении Юнг, гуляя по лужайке, видит в земле отверстие, похожее на могилу. "Испытывая колебания и страх", он спускается в эту яму по нескольким каменным ступеням.

Внизу находились ворота, обрамленные полукруглой аркой... Охваченный любопытством, я отодвинул его в сторону и увидел перед собой освещенную неясным светом прямоугольную комнату длиной около десяти метров, с крутым сводом из резного камня. Пол был вымощен каменными плитами; в центре комнаты имелось небольшое возвышение, к которому от входа вела красная ковровая дорожка. На возвышении красовался необыкновенно богаты                    й и пышный золотой трон... На нем что-то стояло; поначалу я подумал, что это ствол дерева. Этот огромный предмет доходил почти до потолка. Его высота достигала пяти метров, а толщина - по меньшей мере полуметра. Но форма предмета была необычна: он был сделан из кожи и обнаженной плоти, а наверху у него было подобие             головы без лица и волос. На самой макушке находился один-единственный глаз, неподвижно уставившийся вверх... Предмет не шевелился, но у меня было чувство, что он может в любой момент сползти с трона и, пресмыкаясь, словно червь, двинуться ко мне. Я оцепенел от ужаса и в ту же минуту услышал доносившийся откуда-то снаружи и сверху голос матери: "Да, ты только посмотри на него! Это пожиратель людей!" Я проснулся в холодном поту, дрожа от ужаса, и еще много вечеров подряд ложился в постель в страхе, что мне может еще раз присниться нечто подобное. (там же: 11-12[стр. 20])

Это сновидение приснилось Юнгу, когда ему было 3 года. По его словам, это было его "инициацией, приобщением к царству тьмы" - его первый опыт встречи с темной стороной нуминозного - "иным лицом Бога" - с темной стороной образа Бога. Образ фаллоса, представляющий его нарождающееся осознание своей собственной сексуальности, его могущественная "инаковость" несла в себе, по выражению Юнга, "хтонический дух". Размышляя об этом много времени спустя, он писал:

Широко распространено ошибочное мнение, будто я склонен к недооценке сексуальности. Она, однако же, играет в моей психологии значительную роль как существенное - хотя и не единственное - выражение психической целостности. Но моя основная задача состояла не в том, чтобы исследовать значение сексуальности в жизни отдельной личности и ее биологическую функцию; меня интересовал прежде всего ее духовный аспект, нуминозный смысл... Сексуальность исключительно важна как выражение хтонического духа, являющегося "другим ликом" Бога, темной стороной образа Божьего. Проблема хтонического духа занимала меня с того времени, когда я сделал  первые шаги в глубь мира алхимии. (там же: 168[стр. 73])

В самом конце своей жизни Юнг особенно много внимания уделял неотъемлемой амбивалентности, присущей Божеству и Самости, другими словами, неопровержимой реальности зла. Основной работой Юнга, посвященной этому вопросу, является "Ответ Иову" (1952), где он приводит описание садистической тиранической стороны Яхве Ветхого завета и ее медленной трансформации, через страдания Иова, в любящего Бога Нового Завета, воплотившегося в Христе. Итак, проявляя сначала себя как Защитник и Преследователь в одном лице, Яхве постепенно эволюционирует к своей позитивной стороне. В противовес этому "прогрессу" Юнг всегда сетовал на то, что христианство приписало все темные проявления жизни дьяволу и исключило его из Троицы, которая, таким образом, представляет собой незавершенную мандалу или неполный образ Самости. Он предпочитал темное, приземленное мышление алхимии, которая учила искать Самость (жемчужину или философский камень) in stecore - в дерьме. Фигуру Божественного посредника Юнг видел скорее не в Христе, а в Меркурии Двойственном, добром и злом, спасителе и разрушителе одновременно, дьявольском Трикстере и Посланце богов, охраняющем жизнь.

* Юнг К.Г. Избранные труды по аналитической психологии. Цюрих: Изд. Психологического клуба, 1939, т. 1, с. 149.

Зрелые размышления Юнга о травме

Теперь мы обратимся к поздним размышлениям Юнга о системе самосохранения и инфантильной травме. Как будет ясно читателю, нижеприведенный текст является компиляцией различных элементов теории Юнга, относящихся к рассматриваемой теме.

Роль аффекта в образовании комплекса 

В начале своей карьеры Юнг сделал вполне определенное заявление о своем понимании психики: "Существенной основой нашей личности является эффективность. Мышление и действие - суть, можно сказать, лишь симптомы эффективности"(Jung, Collected Works 3, par.78*). Из этого утверждения следует, что психология Юнга исходит из рассмотрения, прежде всего, аффективной сферы, несмотря на тот факт, что поздние юнгианские авторы в своих работах много внимания уделяют "духовным" и душевным (mental) функциям - особенно поискам "смысла"

-отклоняясь, таким образом, в сторону от аффективных оснований подхода Юнга. Юнг считал, что аффект является центральным организующим принципом психической жизни, так как он связывает воедино разнородные компоненты разума (ощущения, идеи, воспоминания, суждения), наделяя каждый из этих элементов общей для всех  "чувственной окраской". В том случае, если жизненное событие сопровождается сильным аффектом, как, например, при ранней травме, все ассоциированные с этим событием ментальные элементы и элементы восприятия этого переживания будут аккумулированы вокруг этого аффекта, образуя, таким образом, чувственно окрашенный комплекс (см. Jung, 1907,par. 82). Чувственно окрашенные комплексы являются базовыми функциональными элементами психики, и в силу того, что человеческие аффекты универсальны, эти комплексы склонны, в их  наиболее регрессивных проявлениях, принимать определенные "архаические", "типические" -отсюда "архетипические" - формы. Выражаясь языком известного современного юнгианского теоретика, у комплексов различают личностную "оболочку" и архетипическое "ядро" (Whitmont, 1969: 65). Архетипическое ядро придает комплексу его типичный, универсальный характер, например, комплекс "неполноценности/власти", "родительскийкомплекс", различные сексуальные комплексы (Эдипа, Электры) и т. д.

Я намеренно начал этот раздел с того, что отметил значение, которое придавал Юнг аффекту, поскольку тяжелая психическая травма всегда оставляет после себя "нарушения аффективности, проходящие через всю жизнь" (Krystal, 1988:142). Для того, чтобы понять психическую травму и ее "внутренние объекты", мы должны осознать степень влияния, которое они оказывают на развитие аффективной сферы и на толерантность к аффекту. Несмотря на то, что Юнг не разработал исчерпывающей теории аффекта в своих поздних работах, которые в большей степени касались архетипических образов, придающих аффекту смысл, его теория аффектов и их связи с внутренними объектами-образами вполне очерчена, в особенности в его ранних работах.

По существу, Юнг начал с рассмотрения архаических или "архетипических аффектов", с того, что Генри Кристел (Krystal, 1988) назвал "предвестниками аффекта", типичными для младенчества и регрессивных состояний у взрослых. Эти "вулканические", недифференцированные "протоаффекты", склонные к биполярности, отражаются в своих психосоматических производных удовлетворения (любви) или дискомфорта и боли (ненависти). Эти аффекты достигают уровня сознания (mind) в образах, имеющих архаические и типичные (архетипические) формы, являющиеся "трансперсональными", т. е. одухотворенными, грандиозными, гротескными или как-то иначе мифологически нагруженными (mythologically amplified). Они вливаются в первичные лейтмотивы (primordial   narrative motifs), которые поставляет бессознательная фантазия, также мифологические. Другими словами, аффекты находят свои образы в предании (story). Постепенно эти недифференцированные аффекты зреют и дифференцируются. Этот процесс протекает в отношениях с заботящейся о ребенке родительской фигурой, помогающей "метаболизировать" аффекты посредством идентификации, обозначения и интерпретации детского переживания, контейнирующей хаотическое возбуждение ребенка (в проекции), нейтрализующей токсические состояния и помогающей отыскать пластические и вербальные "формы" для воплощения бессознательных фантазий ребенка - все это в рамках теплых, поддерживающих отношений. Данный диалектический процесс приводит к дифференциации конкретных эмоций, которые постепенно, с помощью языка, превращаются в чувства,  сообщающие о внутренних состояниях "я" другим людям. Сюда относятся и те аффекты, что свойственны первобытным религиозным переживаниям человечества (экстаз, благоговение, мистическая идентичность, благодарность). Юнг считал религиозный опыт отличительной особенностью человека.

Одной из причин, по которым его аффективный подход был недооценен, явилась путаница в употреблении им слова "чувства". В своих поздних работах он отводил "чувствам" роль оценки и использовал это слово для обозначения одной из основных функций сознания, наряду с ощущениями, интуицией и мышлением. Однако когда он писал о "чувственно окрашенных комплексах", слово "чувства" употреблялось им по отношению к эмоциям или аффектам. К несчастью, популярность, которую обрела впоследствии типология Юнга с ее "чувственными типами", "мыслительными типами" и т. д., до некоторой степени затмила аффективное основание его психологии.

Замечания Юнга по поводу одержимости комплексом

Роль комплекса в том, что мы назвали системой самосохранения, и в ее внутренних объектах защитника/преследователя, становится очевидной, когда мы принимаем во внимание, что, согласно Юнгу, комплексы обладают универсальной тенденцией выражать себя в образах живых существ (личностей), динамически взаимодействуя с эго в сновидениях и другом фантазийном материале. Естественные символообразующие функции психики (в том случае, если они были адекватно констеллированы в условиях "достаточно хорошей" родительской опеки) автоматически персонифицируют аффекты в форме узнаваемых образов. Каждый комплекс представляет собой неразрывное единство динамического, энергетического фактора, проистекающего из инстинктивных и соматических оснований (аффекта), и формообразующего, организующего, структурирующего фактора, делающего комплекс доступным сознанию в виде мысленного представления (образа). Таким образом, каждый комплекс является "аффектом-образом" (см. Perry, 1976:28) или, как однажды выразился Юнг, "образом персонифицированного аффекта" (Jung, 1926: par. 628). Из комплексов состоят "персонажи" наших снов, "голоса", звучащие в наших головах, образы видений, появляющихся в стрессовых ситуациях, "вторичные личности" при неврозах, демоны, приведения и духи, которые преследуют или покровительствуют так называемому примитивному разуму.

Комплексы оказывают более или менее тревожащее влияние на эго, зависящее от степени их "автономности", которая, в свою очередь, зависит от силы аффектов, образующих комплексы (см. Jung, 1913:1352), а также от того, являются ли эти аффекты переносимыми или нет. Если комплекс берет свое начало в тяжелой или ранней травме, ее аффектом будет сильная тревога. Такая тревога оказывает диссоциативный эффект на эго, потому что она нарушает гомеостатический баланс телесных ощущений, которые определяют связность эго (см. Jung, 1907:82-3). В самых тяжелых случаях эго может быть полностью замещено или "ассимилировано" вторичным комплексом, что приводит к состояниям "одержимости" этим комплексом, в которых от первоначального эго остается только остаток в виде "аффективного эго" (см. Jung, 1934b: 204). Юнг сделал следующие различения на континууме патогенности комплексов (complex-severity):

Некоторые комплексы возникают благодаря тяжелым переживаниям, наносящим психические раны, которые не заживают целыми годами. Нередко тяжелое переживание вытесняет известные свойства, необходимые для жизни. Это порождает комплекс в личном бессознательном. Многие комплексы возникают этим путем... Но существует еще не менее важный источник комплексов... из коллективного бессознательного... эти впечатления суть иррациональные идейные содержания его собственного ума, которых он ранее никогда не осознавал... Мне кажется, что такого рода впечатления возникают в тех случаях, когда субъект до глубины души потрясен каким-либо важным внешним событием, совершенно разрушающим его прежнюю установку. (Jung, 1928b:par. 494*)

* Юнг К.Г. Избранные труды по аналитической психолог:". Цюрих: Изд. Психологического клуба, 1939, т. 3 с. 329- 330.

Далее Юнг рассматривает разницу в проявлениях этих двух видов комплексов и то, как эти комплексы переживаются первобытным человеком:

[Если комплекс из сферы личностного бессознательного диссоциирован], то индивид переживает чувство утраты... (Первобытный человек справедливо смотрит на это, как на утрату души, ибо при этом действительно исчезает часть души). Когда же утраченный было комплекс снова становится сознательным, благодаря, например, психотерапевтическому лечению, то у его обладателя является прилив психической энергии. Неврозы часто исцеляются этим путем. Если же комплекс коллективного бессознательного соединяется с "я" (ego)... этот опыт переживается как странный, сверхъестественный... восхитительный... [но вместе с тем и опасный]. Соединение содержания коллективного бессознательного с "я" (ego) всегда приводит к состоянию отчужденности или помешательства. Нашествие этих чуждых содержаний является характерным симптомом, отмечающим  манифестацию многих психических расстройств. Пациент захвачен причудливыми и грандиозными мыслями, ему кажется, что весь мир изменился, лица людей ужасны и уродливы, и т. д. [Первобытные люди переживают комплексы этого уровня как состояние одержимости духом].

Итак, мы должны постулировать наличие тех бессознательных комплексов, которые в норме принадлежат "я" (ego) (потеря этих комплексов является патологичной), а также тех комплексов, которые в норме не должны быть  связаны с ним (их диссоциация от "я" (ego) ведет к выздоровлению). В понимании первобытных людей эти два уровня патологии имеют своей причиной, соответственно, утрату души и одержимость духом. (там же: par. 587-91*)

* Там же, с. 325-329 (ред.)

 

Согласно предположению, которое мы исследуем на страницах этой книги, "дух одержимости" "коллективными" комплексами, описываемый Юнгом, в точности соответствует "демонической" фигуре, исполняющей роль защитника/преследователя, "представителя" системы самосохранения, с которой мы так часто сталкивались в предыдущем клиническом материале. "Он" или "она" приходит из архаических слоев психики, предстает перед эго во всем своем сверхъестественном и ужасающем обличье, и эго легко уступает его силе.

Архетипы как образы-аффекты коллективного уровня психики структурируют наиболее архаичные и первичные (примитивные) эмоциональные переживания в образах и мотивах, типичных для мифологии и религий всех народов мира. Если бы мы могли представить вулканические извержения аффекта, неистовствующие в психике травматически отвергнутого или испытывающего чрезмерную стимуляцию младенца, мы могли бы получить некоторый намек на то, почему формы персонификации этого аффекта сами по себе являются архаичными, например, образы демонов или ангелов - титанических, богоподобных "великих существ", грозящих уничтожить незрелое эго. Вызванные к жизни тяжелой психической травмой, эти внутренние фигуры продолжают травмировать внутренний мир.

Положение ухудшается тем, что комплексы, ведущие свое происхождение из личного опыта, склонны "мифологизировать" себя посредством процесса, который Юнг назвал "самоамплификацией" комплекса. Он отмечал, что, образовавшись в бессознательном, автономный комплекс не изменяется тем путем, как это могло быть, если бы он был связан с сознательным эго, т. е. благодаря диссоциации комплекс недоступен коррекции со стороны реальности. В этом случае он не поддается изменениям и приобретает компульсивные черты автоматизма, окрашиваясь во все более "сверхъестественные" или "нуминозные" тона (см. Jung, 1947: 383).

Наконец, такие комплексы - предположительно пропорционально их удаленности от сознания - присваивают себе, путем самоамплификации, архаические и мифологические черты и, следовательно, определенную нуминозность, как это превосходно видно при шизофреническом процессе. Нуминозность, однако, всецело находится за пределами сознательной волевой регуляции, ибо она приводит субъекта в состояние экстаза, которое является состоянием безвольной капитуляции.

Эти особенности бессознательного состояния очень сильно контрастируют с тем, как комплексы ведут себя в сфере сознательного. Здесь они могут быть подвергнуты коррекции: они теряют черты автоматизма и могут быть в значительной степени преобразованы. Мифологический налет сходит с них подобно шелухе и, вступая в процесс адаптации через осознание, они персонализируются и рационализируются до того момента, пока не становится возможной диалектическая дискуссия с реальностью. (там же. par. 383-4)

Для того чтобы понять, каким образом комплексы и их архетипы подчиняют себе индивида и структурируют систему самосохранения, необходимо ввести в орбиту нашего рассмотрения еще два элемента, на которых концентрируется мысль Юнга. Первый касается того, каким образом, в случае психопатологии, высший разум, (который аналогичен фрейдовскому суперэго) становится внутренним агрессором, атакующим "чувствующее я", стоящее на низшей ступени в иерархии. Второй элемент - это подчеркивание Юнгом двойственной природы всех архетипов, и особенно

- центрального архетипа Самости.

Юнг и атакующий "разум"

Согласно Юнгу, все архетипы представляют собой биполярные динамические структуры, сочетающие в себе противоположности. Один полюс архетипа представлен инстинктом и связанными с ним аффектами, укорененными в теле индивида. Другой полюс представлен формообразующим духовным компонентом, присутствующим в образах, продуцируемых разумом. Психика находится между этими двумя противоположностями и представляет собой "третий" фактор, объединяющий инстинктивно/аффективную и духовную составляющие в бессознательных фантазиях, порождающих смысл (см. там же: par. 407). Как выразился Юнг, "образ представляет смысл инстинкта" (там же: par. 398). В случае здорового функционирования присущие архетипу полярности опосредованы процессом символизации, который обогащает гибкое эго и снабжает его энергией.

В случае же тяжелой психической травмы одним из последствий является расщепление структуры архетипа. Мы могли бы сказать, что в этом случае один полюс (мышление) атакует другой (аффект), разрушая таким образом психологическую структуру и еще более лишая поддержки уже достаточно хрупкое эго. Травма, с одной стороны, вызывает вулканический аффект, а с другой, разрушает связь между ним и его образной основой (image-matrix). Травматическое переживание младенца не опосредовано родительскими фигурами и остается неоформленным в конкретный образ, а следовательно, лишенным смысла. Способность к фантазированию нарушена. Переживание девальвирует в соматические ощущения или пустые умственные построения и идеи. Джойс Мак-Дугалл, аналитик, придерживающийся подхода объектных отношений, описывает пациентов с тяжелыми психосоматическими расстройствами, для которых "смысл имеет досимволический характер, за пределами словесного выражения":

По-видимому, мыслительный процесс психосоматических пациентов лишает речь ее эмоционального содержания, [в то время как] тело, кажется, ведет себя неким "бредовым" образом, функционируя до такой степени избыточно, что его активность становится физиологически бессмысленной. Невольно испытываешь искушение сказать, что тело сошло с ума. (McDougall, 1989: 18)

В том же русле, но придерживаясь юнгианской точки зрения, Мара Сидоли описала пациентов, которые дают соматические реакции в критические моменты анализа, когда инсайт или изменения были уже осязаемо близки. Сидоли предположила, что эти пациенты не могут позволить инфантильным аффектам обрести символическую мысленную представленность, потому что "мать не придала никакого психического смысла определенным переживаниям ребенка в период младенчества" (Sidoli, 1993:175).

По моим наблюдениям, такие пациенты нормально продуцируют архетипические образы, но их образы лишены аффекта (как это бывает в случае алекситимии). Эти пациенты как бы наблюдают собственные образы из состояния эмоциональной отчужденности. Они защищают самих себя от чувств ужаса, паники и отчаяния, вызываемых архетипическими образами в связи с их собственными личными переживаниями. Они склонны рассматривать эти образы как своего рода произведения искусства. (там же: 17*))

Макдугалл и Сидоли описывают пациентов, диссоциативные защиты которых разрушили их способность к интеграции переживания. По-видимому, это обусловлено атакой одного "полюса" архетипа на другой, т. е. атакой "духа" на аффективно/инстинктивную часть или разума на "телесное я". Пользуясь терминологией нашего исследования, можно представить, что "архаичная защита" нарушает интегративное функционирование архетипа, разрывая связи между аффектом и образом, лишая, следовательно, переживание смысла. Если приближается инсайт или становится вероятной интеграция, над эго нависает угроза возможного повторного переживания невыносимого аффекта, что запускает действие защитных механизмов расщепления.

Как во многих ранних случаях, так и в своей поздней концепции архетипа "негативного анимуса", Юнг описывает, как интеллект пациента, обладающий дифференцирующей функцией логоса, становится источником атак на беззащитное "чувствующее я", всегда "неполноценное" по отношению к идеалу разума. Со свойственной ему клинической проницательностью Юнг приводит следующее описание подобной "одержимости" атакующим суперэго или "сверхразумом" у молодого пациента.

На первый взгляд, пациент произвел на нас впечатление полностью нормального, он был в состоянии держать   офис, быть успешным в делах, так что мы ничего не подозревали. Наше общение с ним было вполне адекватным, и в какой-то момент мы позволили себе употребить слово "масон". Неожиданно веселое выражение его лица на глазах изменилось, на нас устремился пронзительный взгляд, полный крайнего недоверия и нечеловеческого фанатизма.

Он стал похож на затравленного, опасного зверя, окруженного невидимыми врагами: иное эго вынырнуло на поверхность.

Что же произошло? Очевидно, в какой-то момент идея преследуемой жертвы взяла верх над эго, стала автономной и сформировала второго субъекта, который временами полностью замещал здоровое эго. (Jung, 1928c:par.499 500)

Юнг был твердо убежден в том, что такого рода инкапсулированная параноидная система имеет психогенную, а не биологическую или физическую причину, т. е. ее истоки находятся в самой ранней психотравмирующей ситуации (или ситуациях). Более того, эти ситуации оказались психотравмирующими потому, что определенные поддерживающие бессознательные фантазии пациента, возникшие в силу эмоциональной гиперсензитивности, были разрушены атакой его преждевременно сформировавшегося интеллекта. Критический травматический момент для молодого пациента Юнга наступил, когда "духовная форма, в которой нуждались его эмоции для того, чтобы жить, была разрушена. Она не разрушилась сама по себе, ее разрушил пациент" (там же: par. 501).

Это произошло следующим образом. Будучи чувствительным юношей, но уже обладая развитым интеллектом, он страстно влюбился в свою невестку, и это, естественно, вызвало неудовольствие ее мужа, его старшего брата. Мальчишеские чувства, сплетенные, в основном, из лунного сияния, как и все незрелые психические импульсы, искали материнского участия. Эти чувства на самом деле нуждались в материнской поддержке, в длительном инкубационном периоде для того, чтобы окрепнуть и выдержать неизбежное столкновение с реальностью. В этих чувствах не было ничего предосудительного, но простому, прямолинейному уму они показались подозрительными. Грубое истолкование, которое старший брат дал его юношеским переживаниям, произвело разрушительный эффект, так как пациент внутренне согласился с тем, что его брат прав. Его мечта была уничтожена, однако это одно не  было бы таким пагубным, если бы не были убиты и его чувства. Ибо тогда его интеллект присвоил себе роль старшего брата и с неумолимостью инквизитора стал уничтожать любой намек на чувства, устремляя его к идеалу хладнокровной бессердечности. Менее страстные натуры со временем смирились бы с этим, однако эмоциональные, чувствительные индивиды, ищущие близкого человеческого участия, оказываются надломленными в таких ситуациях. Со временем ему представилось, что он достиг своего идеала. Но в ту пору ему стало казаться, что официанты и другая прислуга проявляют к нему странное любопытство, понимающе ухмыляясь друг другу,- и вот однажды он сделал потрясающее открытие: они считают его гомосексуалистом. С этого момента параноидная идея стала автономной. Можно легко увидеть глубокую связь между безжалостностью интеллекта, хладнокровно уничтожившего все чувства, и непоколебимой параноидной убежденностью этого пациента. (там же: par.501-2; курсив автора)

Этот клинический случай является выдающимся примером того, что Корриган и Гордон (Corrigan& Gordon, 1995) обозначили как атакующий "мысленный объект" (см. главу 6) со связанной с ним системой фантазий. Юнг приводит описание более ранней травматической ситуации, послужившей отправной точкой для разума пациента в создании им системы фантазий. Призрачная "любовь" молодого человека (лунный свет) и его бессознательная идентификация со старшим братом заставили его испытать травмирующее чувство унижения. Его "мечта" уничтожена, в вакууме, образовавшемся после распавшейся иллюзии, пациент сберег любящую идентификацию со своим братом, объединяясь с ним в чувстве ненависти, обращенном на себя (идентификация с агрессором). Фантазии при этом продуцируется ничуть не меньше, чем под влиянием лунного света любви, однако на месте любви теперь ненависть, которая раскручивает новый "сюжет" (story). Для того, чтобы ненавидеть самого себя, пациент Юнга должен был расщепить себя надвое. Нет сомнений, что его аффективное переживание унижения и разочарования (disillusionment) было невыносимо для него. Тем не менее, его "разум" выступил на сцену и "отыскал смысл", хотя и низменный, за пределами этого невыносимого переживания. В итоге, эта фантазия позволила ему сохранить в качестве объекта любви своего жестокого брата, тогда как сам пациент выступил в роли объекта ненависти. В погоне за совершенством, идентифицируясь с идеальным образом брата, "разум" третировал хрупкое "чувствующее           я", как "плохое", недостойное любви, "маменькина сынка", неспособного любить настоящую женщину в реальном мире. В рамках этой защитной структуры любовь и ненависть не могли быть испытаны по отношению к одному объекту, т. е. амбивалентность оказалась невозможной. По крайне мере, в его тайном "чувствующем я" старший  брат был "хорошим", а он сам должен был оставаться "плохим". Для пациента стало одинаково невыносимо и неприемлемо как испытывать ненависть к идеализированному брату, так и допустить переживание сочувствия к своей собственной (отвратительной) слабости.

Наконец, это расщепление, произошедшее в его самопрезентации, получило внешнее "подтверждение" в реакциях официантов, которые начали принимать его за гомосексуалиста. Теперь его тайная мерзость была подтверждена "реальностью". Фантазия преследования оказалась "доказанной". Это пример того, как комплексы постепенно разрастаются, втягивая в свою орбиту все больше и больше элементов реальности, подобно черной дыре в космическом пространстве, размалывая зерна переживания в "системе" разрушительных смыслов.

Травма и "смысл" в клиническом примере Юнга

Клинический случай, приведенный Юнгом, является превосходным примером того, как травма не только прорывает стимульный барьер, но и имеет непосредственное отношение к "смыслу" или к психической реальности. Неврозы возникают не как реакция на травму как таковую, а в ответ на фантазии, посредством которых травма обретает приписанный ей смысл. Таким образом, защитные механизмы сами по себе приобретают значение для выполнения обязательной задачи сохранения человеческого духа. Плетя унизительную негативную фантазию о его собственной мерзости, разум пациента, как бы "старался" сохранить его контакт с реальностью, стоящей того, чтобы в ней жить и любить, пусть даже его эго само при этом оказалось недостойным любви. Что касается психики, то, по-видимому, для нее негативный смысл предпочтительнее отсутствия смысла; негативные фантазии лучше, чем отсутствие всяких фантазий. Его непреклонный перфекцио-низм (несмотря на обусловленные им атаки против самого себя) стал панцирем, который не позволял "я" пациента распасться в условиях отсутствия тех "переходных" процессов, которые могли бы сохранить "истинное я". Кроме всего прочего, если у человека "плохое" представление о себе, он всегда может поработать над тем, чтобы стать лучше.

К сожалению, однако, способность выдерживать невыносимый аффект только больше разрушается этими архаичными защитами. Предназначенная для того, чтобы защитить личностный дух от аннигиляции при столкновении с неумолимой реальностью, система самосохранения производит фантазии, которые "находят смысл" за пределами страдания, но, одновременно с этим, они разрывают единство разума и тела, духа и инстинкта, мысли и чувства. "Разум" становится тираничным перфекционистом, преследующим более слабое "чувственное я", скрывая его как позорного тайного партнера, до тех пор, пока не будут утрачены все контакты между эго и этим "жертвенным я" и не прозвучит ужасное пусковое слово ("масон"). Теперь эго полностью заменено изнутри на презираемую слабость. Слабость становится единственным "я", и теперь целый мир оказывается тираничным, преследующим и перфекционистским. Эго оказывается одержимым отщепленным "жертвенным я". Здесь мы видим окончательный итог действия системы самосохранения - постепенная амплификация комплекса приводит в итоге к тяжелым формам психопатологии.

Двойственная Самость Юнга: свет и тьма

В большинстве своих ранних работ Юнг говорит о Самости как об упорядочивающем принципе, который объединяет разные архетипические содержания и уравновешивает противоположности психики в течение аналитического процесса, ведя к "цели" индивидуации или "самореализации". Юнг пришел к этой гипотезе через эмпирические наблюдения. В своих собственных сновидениях и в сновидениях анализируемых он столкнулся с источником неоспоримой мудрости, находящимся в бессознательном, представляющим совершенно иной образ истинной жизни пациента, чем тот, что поддерживается эго пациента. Этот "центр" в бессознательном, как представляется, компенсирует односторонность установок эго. В его "намерения", вероятно, входит коррекция несбалансированных установок пациента и создание представления о "цели", которая, видимо, охватывает не только эго, но и всю личность пациента. Более того, этот "центр" мудрости в бессознательном, видимо, и "представляет себя" в сновидениях через нуминозные образы, несущие в себе священную "инаковость", нерушимость, разрешение конфликта, целостность и несказанную красоту.

Исходя из этого, Юнг пришел к выводу, что в то время, как эго является центром сознания, Самость является субъектом целостной психики, заключающей в себе как сознание, так и бессознательное.

С интеллектуальной точки зрения Самость - не что иное, как психологическое понятие, конструкция, которая   должна выражать неразличимую нами сущность, саму по себе для нас непостижимую, ибо она превосходит возможности нашего постижения, как явствует уже из ее определения. С таким же успехом ее можно назвать "Богом в нас". Начала всей нашей душевной жизни, кажется, уму непостижимым образом зарождаются в этой точке, и все высшие и последние цели, кажется, сходятся на ней. (Jung, 1934a.par.399*)

Исходя из этих определений, многие последователи Юнга были склонны подчеркивать предвидимое Самостью "раскрытие" в процессе индивидуации - подталкивание Самостью порой сопротивляющегося эго к предопределенному "замыслу" целостности индивида. Эти авторы признают, что такое "подталкивание" может вызывать несогласие эго, может даже ужасать его, но подразумевается, что Самость лучше знает, что необходимо для эго (см. Whitmont, 1969). Иногда Самость представляется как голос оракула, звучащий во внутреннем мире, толкающий "хозяина" на моральный конфликт с коллективными ценностями, если ему или ей нужно осознать уникальную личную истину (см. Neumann, 1969). Другие, следуя идее Юнга о том, что Самость является "прообразом эго", делают акцент на диалектическом взаимодействии между эго и Самостью, на связующей "оси", медленно появляющейся между ними. В качестве аналогии на индивидуальном уровне рассматриваются отношения между воплощенным Христом и его трансперсональным Отцом (см. Edinger, 1972). Во всех этих подходах Самость представляется как высшая сила, страстно стремящаяся к трансцендентному единству жизни, объединению противоположностей, к тому, чтобы наступили времена извечного Единого.

* Юнг К.Г. Психология бессознательного. М.: Канон, 1994, с. 312.

 

Однако как мы можем согласовать эти концепции с образами убийцы с топором, человека, стреляющего в лицо женщине, зомбирующего доктора из рассмотренных клинических случаев? Все эти фигуры вряд ли можно принять за "трансперсональных проводников", ведущих по пути индивидуации. И все же на этих страницах мы делаем предположение, что все перечисленные отвратительные деструктивные образы тоже являются образами архаической Самости, выполняющей свои защитные функции.

Ответ на этот вопрос достаточно очевиден. Благополучное описание "я", находящегося в процессе индивидуации, взято из клинических случаев, в которых пациенты обладали относительно хорошо укрепившимся эго. Более того, эго в таких случаях довольно часто слишком хорошо развито, т. е. гипертрофировано, односторонне. В анализе компенсаторные диалектические процессы между сознанием и бессознательным этих пациентов разворачиваются  как раз так, как это описано Юнгом и его последователями. Дело обстоит иначе, если эго пострадало в результате тяжелой травмы, если оно хрупко и его позиции шатки, оно одолеваемо тревогой и находится в постоянной борьбе за выживание. Такие пациенты живут в постоянном страхе повторения исходной травматической ситуации, они ожидают, что это случится. Сверхбдительное обследование окружения заменяет им игру, они все время боятся, что все сейчас рухнет, и это на самом деле часто случается. В таких случаях, по причинам не всегда вполне ясным, в психике преобладают ужасающие и деструктивные образы Самости. Мы могли бы обозначить эту Самость как Самость, обеспечивающую выживание ( survival Self), отличая ее от Самости индивидуации ( individuating Self) в случае психического здоровья. Самость, обеспечивающая выживание,- это, по-видимому, форма, принимаемая Самостью в том случае, когда ее энергия, предназначенная для индивидуации, оказывается задействована для исполнения задачи обеспечения выживания индивида на ранних этапах развития. Мы уже видели из предыдущих клинических примеров, каким образом эта "Самость выживания" нападает на диссоциированное эго, отделяет аффект от образа, расчленяет переживание. Мы предположили, что эти атаки представляют собой "попытки" Самости (часто ошибочно направленные) предохранить личностный дух индивида от невыносимого аффекта исходной травмы, которая теперь, как кажется, угрожает за каждым углом. По крайней мере, это могло бы  объяснить наличие в психике безусловно направленного на дезинтеграцию внутреннего побуждения, которое можно часто видеть в тех случаях, которые Юнг (1928b:par.591-97) обозначил как комплекс "одержимости духом".

Яхве и темная сторона Самости

Юнг показал, что с точки зрения развития, примитивная, первичная Самость является суммой чрезвычайно мощных энергий (любовь и ненависть, творчество и разрушение). Мы видим отражение этой примитивной Самости в образах древнееврейского Яхве, самых ранних образах, сохранившихся в традиции западной монотеистической культуры.

Юнг указывал на то, что в Яхве мы "видим" не только примитивную биполярную Самость, но и процесс ее трансформации (гуманизации) в отношениях с его "иной" стороной, с народом Израиля. На первых порах Яхве ведет себя как тиран. Он бывает свирепым по отношению к людям, рукой гнева преследуя их, убивая их первенцев, насылая потопы и болезни им в наказание. Он без повода садистически пытает их и все время требует кровавых жертвоприношений, которые смягчили бы его гнев. И все же этот ужасный, смертоносный Бог является и любящим на свой собственный примитивный манер. После того как его гнев стихает, он заключает с людьми соглашение, обещая им никогда более не уничтожать их. Он предоставляет свое водительство и защиту во время исхода своего избранного народа из рабства. Согласно Юнгу (1952), все эти коллизии (по-видимому) проистекают из "желания" Самости воплотиться в человеке! Просто Яхве не может "получить доступ" к любящей стороне своей собственной натуры, пока не увидит последствий своей деструктивности. Вот здесь-то и оказывается востребованным Иов (и все человечество), чтобы претерпеть антиномии в Боге и "помочь" ему таким образом воплотиться. Если бы мы воспользовались кляйнианской метафорой, мы сказали бы, что всемогущее эго, идентифицирующее себя с Богом, не может вступить в жизнь, реализоваться, пока его любовь и ненависть не будут пережиты по отношению к одному и тому же человеку. В своих комментариях к книге Юнга Эдвард Эдингер говорит о том же, не прибегая к метафорам теории объектных отношений:

Яхве добр и гневен, справедлив и несправедлив, он совмещает эти противоположности без противоречия, потому что нет сознания, которое ставит проблему противоречий. Иов, в его столкновении с Яхве, играет роль этого сознания, постигает противоречия, ставя, таким образом, проблему перед Яхве. (Edinger, 1992: 12)

Суть высказывания Эдингера состоит в том, что, столкнувшись с жестокостью Яхве, Иов не выдвигает встречного обвинения (адекватного (talion) ответа), не падает духом от крушения своей жизни и унижения. Он не отказывается от своей человечности, страдая перед Богом, так как Бог сам не может страдать. Он выказывает свой гнев, но также и покорность перед лицом мощи Яхве, ион никогда не упускает из виду потенциальную доброту Яхве. Это может  дать нам некоторые ключи к пониманию того, как работать с архетипическими защитами Самости в психотерапии. В своей работе "Ответ Иову" Юнг писал:

Возможно, самое важное в Иове то, что, имея в виду эту сложную проблему [принятия того, что Яхве может быть несправедлив], он не заблуждается насчет единства Бога, а хорошо понимает: Бог находится в противоречии с  самим собой, и притом столь полно, что он, Иов, уверен в возможности найти в нем помощника и заступника против него же самого. В Яхве он ясно видит зло, но также ясно видит он в нем и добро... Он [Яхве] гонитель и помощник,   в одном лице, причем один аспект явствует не меньше, чем другой. Яхве - не раскол, а антиномия, тотальная внутренняя противоположность, выступающая необходимым условием его чудовищного динамизма, всемогущества и всеведения. (Jung, 1952: par.567*;

*Юнг К.Г. Ответ Иову. М.: Канон, 1995, с. 119-120.

 

Согласно Юнгу, первичная амбивалентная Самость или образ Бога в коллективной психике, испытала трансформацию в ходе исторического процесса - через аналогичные стадии проходит и трансформация Самости при развитии каждого индивида (филогенез повторяется в онтогенезе). Как мы видели, это движение осуществляется по направлению к гуманизации и воплощению (incarnation in the body). Юнг позволил себе высказать предположение, что страдание Иова перед лицом противоречивого Бога привело к Его воплощению в Христе, т. е. к появлению "Богочеловека". Мы могли бы сказать, что это мифологическое развитие отражает эволюционное достижение, в котором трансперсональные силы "смирились" (Бог, как предполагают, "смирился в руках Девы") и стали доступны эго в умеренной форме. С этого момента проблема добра и зла не пребывает более "внутри Бога", ибо "Бог так возлюбил этот мир, что отдал своего единственного возлюбленного сына", т. е. Бог Нового завета стал исключительно любящим и благоволящим, как и Его Сын. Проблема зла теперь стала прерогативой темного брата- близнеца Христа, Антихриста, или Дьявола.

Юнгу никогда не нравился такой путь развития христианства. Он считал, что эта ситуация слишком легко освобождает человека от его страданий и борьбы. Он предпочитал, чтобы его Бог оставался двойственным.

Все противоположности - от Бога, следовательно, человек должен смириться с этим бременем. Поступая таким образом, он обнаруживает, что Бог со своей "противоречивостью" вселился в него, воплотил себя в нем. Он становится сосудом, наполненным божественным конфликтом (Иов: 659). Кто-то должен быть способен вынести Бога. И это является сверхзадачей для наделенного даром мыслить. (Jung, 1973: 65)

 

Глава 5

Вклад современных юнгианских аналитиков

Цель терапии состоит не в избавлении от страданий, а в восстановлении взаимоотношений с реальностью.

Anonimus

В этой главе мы обратимся к работам других юнгианских теоретиков, которые предприняли попытку объяснения нашего благодетельного/злобного демона в терминах аналитической психологии. Авторы, на работах которых мы остановимся, представляют собой лишь некоторую выборку из многочисленной когорты всех тех, кто обращался к проблеме ранней травмы и ее психологических защит. Я выделил только те работы, которые, так или иначе, расширяют наше центральное представление о диадической системе самосохранения и ее амбивалентной надзирающей фигуре Самости.

Эрих Нойманн и страдающее эго травмы

Один из наиболее одаренных последователей Юнга, Эрих Нойманн, обозначает нормальные отношения в диаде мать/младенец как "двойственное единство", а первый год жизни ребенка - "послеутробной эмбриональной стадией", во время которой психологически ребенок контейнирован в матери и находится с ней в состоянии тотального participation mistique*, все еще "не существуя" в качестве отдельной личности (см. Neumann, 1976).

* Мистическое соучастие (франц.)

 

В этот период высший центр и целостность личности, которую Юнг назвал Самостью, пребывает в двух местах: в теле ребенка и в матери. Постепенно, по мере того как усиливается контакт с реальностью, та часть Самости, которая находится в матери, "мигрирует" в ребенка, завершая отчасти состояние participation mistique. При этом устанавливается ось эго-Самость как внутренний фактор поляризации детской психики, обеспечивая, таким образом, нормальные условия становления эго. Нойманн подчеркивал, что удачные первичные отношения и успешно установленная ось эго-Самость являются основой всех переживаний религиозного или любого другого вида экстаза,  в котором нуминозное способно растворить границы эго, тогда эго временно лишается своего доминирования и возвращается в Самость.

В том случае, если травма нарушает первичные отношения, нуминозное констеллируется в негативном образе Ужасной Матери и оказывает воздействие на эго. В результате формируется страдающее эго (distress-ego), несущее на себе отпечаток горя или рока. Центральной чертой нарушенных отношений в период младенчества является первичное чувство вины. Ребенок, лишенный любви, чувствует себя ненормальным, больным, "прокаженным" и "проклятым" (там же: 86). В паре с "плохим, мерзким" ребенком выступает мужской демонический дух (патриархальный уроборос), представляющий собой жестокое суперэго, теперь отождествляющееся (confused) с Самостью. Этот демонический дух постоянно атакует "плохого" ребенка, который никогда не соответствует его требованиям.

Через концепцию Нойманна красной нитью проходит понимание того, что дети существуют на уровне "мифологического восприятия", и в силу этого травматический разрыв первичных отношений обретает абсолютно мифическое измерение, которое не может быть адекватно объяснено при помощи языка обозначений (denotative language). Как пишет Нойманн, фигура Великой Матери в контексте первичных отношений представляется богиней судьбы, которая, руководствуясь своими чувствами расположения или неприязни, решает вопросы жизни и смерти, позитивного или негативного развития. Более того, ее отношение является высшим судом, так что ее отступничество идентично несказанному чувству вины со стороны ребенка. (там же: 86-7)

"Отступничество" матери ведет к изъянам в развитии оси эго-Самость и, соответственно, к образованию "негативной фигуры Самости", т. е. образа Ужасной Матери, (там же: 49).

Нойманн не приписывал защитных функций негативной фигуре Самости, скорее он считал защиты прерогативой функционирования эго. Другими словами, в его теории нет понятия "примитивные защиты", есть только "примитивный негативный образ", берущий свое начало в нарушенных первичных отношениях с реальной матерью, а теперь дающий почву фантазиям-имаго Хорошей Матери или Плохой Матери.

Лондонская школа и архетипические защиты

Леопольд Стайн

Стайн был первым, кто предложил идею архетипических защит (Stein, 1967); он использовал аналогию с иммунной системой организма для раскрытия положения о том, что "Самость как "содружество архетипов" осуществляет защитные операции на более базовом уровне [чем эго]"(там же: 103). Стайн предложил восхитительную идею, согласно которой крайний негативизм и самодеструкция, наблюдающиеся у индивидов, использующих примитивные защитные механизмы, могут быть поняты как атака первичной Самости на те части эго, которые она ошибочно принимает за чужих, захватчиков. Он подчеркивал, что адекватная иммунная реакция зависит от способности организма точно определять инородные элементы, нападать на них и уничтожать. Стайн предположил, что аналогичная ситуация существует в отношении психики: защиты Самости ошибочно принимают некоторые части личности за чужеродные элементы и нападают на них, что приводит к саморазрушению психики наподобие аутоиммунного заболевания (СПИДа). Стайн, однако, не ответил на вопрос, почему психосоматическая Самость прекращает нападения на свои собственные части, он заметил только, что адекватное функционирование  "иммунной системы" Самости зависит от "соответствия" архетипических ожиданий ребенка условиям окружающей среды. Когда имеет место психотравми-рующая ситуация, "соответствие" нарушается, Самость ребенка становится "иммунологически некомпетентной".

Майкл Фордэм

Майкл Фордэм изучил некоторые клинические приложения Стайновской аналогии иммунной системе в своей классической работе "Защиты Самости" (Fordham, 1974). Ранее Фордэм пришел к предположению о существовании защитных механизмов, появляющихся до того как сформируется эго. Работы Фордэма были посвящены детскому аутизму, который как "защитная мера" выдвигается против катастрофического воздействия невыносимых вредоносных стимулов (таких, например, как желание матери смерти своему ребенку), приводя к тотальному уходу в аутистическую инкапсуляцию уже в первые дни жизни, т. е. до того как началась консолидация эго младенца. Этот клинический факт, видимо, означает, что цель архетипических защит Самости состоит в том, чтобы оградить травмированного ребенка, изолировав его в целом от жизни.

Фордэм, например, отмечает, что если ребенок подвержен влиянию вредоносных стимулов патогенной природы, то избыточная реакция системы защит может со временем стать постоянной; так, благодаря действию механизма проективной идентификации [наряду с не-я объектами] могут быть подвергнуты атаке и части "я", так что закрепляется некий тип аутоиммунной реакции: именно этим объясняется сохранение действия защит, после того как пагубное воздействие прекратилось. [Когда это происходит]... внутренний мир почти не имеет возможности развиваться; самоинтегрирующее начало всецело становится ригидным и тормозит высшие ступени развития, основанные на ведущих к зрелости воздействиях, что приводит не к деинтеграции, а к дезинтеграции и господству защитных систем. Это способствует аккумуляции насилия и враждебности, отщепленных от либидозных и любовных коммуникаций с объектом, которые могут иметь место. (Fordham, 1976: 91)

Сочетание идей Стайна и Фордэма всегда производило на меня глубокое впечатление и представлялось мне весьма многообещающим для объяснения нашей дьявольской фигуры и ее роли архетипического защитника персонального духа в психотравмирующей ситуации. Например, если мы представим себе, что защита Самости формируется очень рано, то можем предположить, что в ее функции входит атаковать все элементы переживания и восприятия,  которые связаны с "выходом" ребенка в мир объектов, травмировавших его. Это может приводить к тому, что будет преследоваться потребность ребенка в объектах как таковая, и, соответственно, будет пресекаться любая попытка пересечения границы между "я" и другими. Это также означает нападение внутри самой психики на все интегративные связи между компонентами переживания с целью уничтожить желание ребенка. Здесь мы имеем то, что Бион назвал "нападением на связи" (Bion, 1959), приписав эти действия инстинкту смерти. Такое объяснение дало бы возможность понять, почему внутренний мир людей, перенесших психическую травму, имеет неослабевающую негативную окраску, почему эти люди непрестанно вредят сами себе, вплоть до того, что вновь и вновь повторяют травматизацию, которую когда-то пережили (навязчивое повторение). Если к тому же мы добавим, что защиты Самости, вероятно, не поддаются обучению, т. е., как предположил Юнг в отношении всех комплексов, опыт их ничему не учит - то мы очень близко подойдем к замечанию Стайна о психологическом аутоиммунном заболевании. Другими словами, Самость "ошибочно" принимает все последующие благоприятные подвижки в отношениях между "я" и миром как новое издание прежнего травматического опыта ребенка и реагирует в соответствии с этим. Так мы получаем защиту, которая служит главным сопротивлением изменениям, индивидуации и психотерапии.

Другие представители Лондонской школы

Защиты Самости и сопутствующие им "негативные терапевтические реакции" впоследствии стали предметом исследования других представителей Лондонской школы, таких, как Пронер (Proner, 1986), отмечавший вслед за Кляйн у этих пациентов внутренние завистливые упреждающие удары против хорошего внутреннего объекта; и Хаббэк (Hubback, 1991), исследовавшая архетипическую основу навязчивого повторения. Сэмюэлс посвятил много работ критике монистически/перфекционистского образа Самости. Джейн Банстер (Bunster, 1993) размышляла по поводу того, что травмированные, а следовательно, трудные для установления контакта пациенты остаются деперсонализованными внутри аутистичного ядра. Розмари Гордон (Gordon, 1987) рассматривала психический мазохизм как теневую сторону универсальной потребности поклонения и благоговения перед трансцендентным и капитуляции перед ним; и, наконец, Джозеф Редферн (Redfearn, 1992) привел описание особенного примитивного защитного "комплекса", зарождающегося при травме и действующего между двумя субличностями, одна из которых

- беззащитный ребенок, а другая - "субличность всемогущего апокалиптического Бога", который угрожает всеобщим уничтожением при помощи "бомбы".

Американские юнгианцы

 

Среди юнгианцев в Америке наша демоническая внутренняя диада обсуждалась многими аналитиками. Эти теоретические концепции будут приведены в кратком изложении наиболее популярных версий защитных механизмов, описанных в книгах, попавших в Америке в список бестселлеров.

Джеймс Хиллман и расщепление Senex/Pue*

* Старец/Дитя (лат.) ** Вечное Дитя (лат.)

 

Особый интерес, с точки зрения "рекомендаций для лечения" ранней травмы (при "очистке" от мифологических идиом автора), представляют собой "архетипическая психология" и ее талантливый создатель - Джеймс Хиллман. Хиллман сослужил нам добрую службу, отметив, что большинство архаичных образов, приходящих из бессознательной психики, не являются единичными образами, подобно Великой Матери, но структурированы в тандемы, диады, пары, полярности или сизигии (Hillman, 1983: 166), например, мать/дитя, жертва/преследователь, Puer/Senex. Он отметил тенденцию юнгианцев игнорировать этот факт и рассматривать статический образ архетипической фигуры, наподобие Великой Матери, Puer Eterus** и т. д. Хиллман обращал внимание на то, что такой подход игнорирует пафос, сюжет и динамику отношений между полюсами, являющихся существенными для мифа и воображения.

Есть и другая тенденция, которую порицал Хиллман. Полярности, как он утверждает, естественным образом склонны к противопоставлению, например, "хороший" ребенок/"плохая" мать. "Внутренне присущие архетипу противоположности, вступая в область эго-сознания, расщепляются и оказываются на разных полюсах" (Hillman, 1979: 12), так что двойственность любви и ненависти присутствует всегда, приводя к стереотипам, спорам, односторонности и переходу из одной крайности в другую.

Из всех тандемов, которые изучает Хиллман, его анализ диады Senex/Puer особенно близок нашей теме демонических внутренних фигур (см. там же: 20). Senex близок тиранической стороне нашей демонической пары. Взятый сам по себе (без обязательной увязки в паре с Puer), Senex представляет образ Старого Короля - его тираническое правление, патриархальную структуру, все, что холодно, сухо, дистанцировано, абстрактно, оцепенело. Он мастер розыгрышей и обмана, таинственности и одиночества, он консервативен, ограничен и пессимистичен. Эта негативис-тичность, говорит Хиллман, отражает расщепление первичного архетипа Senex et Puer. "Негативный senex - это senex, разделенный со своим puer-аспектом. Он утратил своего "ребенка"" (там же:20). Это "дитя", в свою очередь, является "реальным воплощением (avatar) духовного аспекта Самости" - "видением нашей исконной природы... нашего сродства красоте, нашей ангельской сути как посланцев божественного, как божественного послания"(там же: 26).

Так как puer дает нам связь с духом, он всегда имеет отношение к аспекту вечности в нас самих и в мире. Когда это отношение становится прерогативой одного лишь puer, исключительного и негативного, мир, как таковой, находится в опасности растворения в области потустороннего. Эта опасность, представленная и в психике, и в истории, особенно отчетливо проявилась на этом изломе нашей эры. Следовательно, распознание и оценка puer важны, так как от этого зависит наше будущее - позитивное или негативное. (там же: 28)

Без сомнения, архетип Senex et Puer является одной из формообразующих структур, стоящих за архетипическими защитами - предметом нашего исследования, несмотря на то, что Хиллман не обращается к темам травмы или психологической защиты, и несмотря на то, что он убежден в "нормальности" расщепления внутри этого архетипа, в то время как мы рассматриваем это как функцию психопатологии. Например, он утверждает, что "внутренне присущие архетипу противоположности, вступая в область эго-сознания, расщепляются и оказываются на разных полюсах" (там же: 12). Согласно нашему анализу, это не соответствует истине в отношении людей, психика которых развивалась в условиях "достаточно хорошей" родительской заботы. У них архетип функционирует как подобает, связывая аффект и образ. Расщепление, которое Хиллман так оправданно не любит, является функцией травматогенного окружения, в котором господствует расщепляющая ярость, а вместе с ней и описанные нами защиты.

Натан Шварц-Залант садо-мазохистическая диада

Натан Шварц-Залант приводит описание того, как у пограничных пациентов констеллируется негативная сторона нуминозного, и, следуя Юнгу, использует образ Яхве Ветхого завета и его противостояния (encounter) Иову в качестве модели архетипической диады, которая организует внутренние самонападения у пограничных пациентов. До своей трансформации эта структура представляет собой садо-мазохистическую диаду. Аннигилирующий аффект вызывает у пограничных пациентов состояние беспомощности "имманентного я", подобное смерти, которое похоже на стадию nigredo алхимического процесса (см. Schwartz-Salant, 1989).

Шварц-Залант фокусирует свое внимание на области переноса/контрпереноса. Он приводит ценное описание того, как в случае констелляции садо-мазохистической диады терапевт и пациент могут исполнять роли Иова и Яхве, очень быстро меняясь между собой ролями (там же: 24) - или же терапевт может, отщепляя от себя негативные энергии, заниматься анализом "ложного я". Однако терапевт имеет возможность "привнести в отношения третий элемент - осознание посредством образов (imaginal awareness) причиняющих боль диадических отношений Иов- Яхве, и глубокое чувство заботы о душе" (там же, 26). Это осознавание посредством образов у терапевта ведет к потенциальным "процессам conjunctio" между терапевтом и пациентом и, в результате, приводит к позитивной констелляции нуминозного. Анализ Шварца-Заланта важен по причине того, что он считает негативно констеллированное нуминозное (и его тиранический интроект) критическим фактором внутреннего мира травмы, который необходимо учитывать. Однако его предположение относительно того, что пограничные пациенты имеют экстраординарный "внутренне присущий потенциал... установления трансцендентной связи с архетипическими процессами и нуминозными энергиями, с трансцендентальной Самостью", а также его доверие к переживаниям образного "conjunction" в биперсональном поле между ним и его пациентом, являются, с моей точки зрения, проблематичными. Мой опыт говорит мне, что пограничных пациентов вовсе не "устрашает привлечение позитивного нуминозного"(там же: 33). Напротив, я обнаружил, что эти пациенты питают пристрастие к позитивной (одухотворенной) стороне нуминозного, выступающей в роли защиты; они зависимы от нее и будут прибегать к ней, когда только это возможно. Чего они боятся больше всего, так это своей зависимости от терапевта как от реального объекта или ярости, вызванной фрустрацией потребности в этой зависимости. Я не знаю случаев негативной терапевтической реакции у этих пациентов, если негативные архетипические энергии констеллированы фрустрациями аналитической ситуации. Мой опыт подтверждает, что эти бурные процессы действительно постепенно ведут к более позитивной окраске внутреннего мира, как это описывает Шварц-Залант, и, возможно, также и к более позитивному отношению к нуминозному. Однако мой опыт говорит мне, что это никогда не происходит без огромной работы с горем в переносе и в других областях (см. главу 7). Безусловно, эта работа горевания требует, чтобы постоянно поддерживалась теплая и человеческая связь с терапевтом; при этом, однако, необходимое "separatio*" не становится легче от переживаний воображаемого "conjunctio".

* Разделение (лат.)

Шерри Салман и рогатый Бог-хранитель

 

Шерри Салман (Sherry Salman, 1986) увидела нашу дьявольскую фигуру в образе кельтского рогатого Божества, архетипического образа священной мужской силы и защиты (а также Трикстера). Вот что она говорит о нем:

... рогатое Божество представляет собой хранителя, целителя и творца иллюзий, служащего связующим звеном объективной психики. Оно является неуловимой, преобразующей субстанцией самой психики - врагом (дьяволом или Антихристом) и спасителем, который, с одной стороны, защищает Таинства от разрушительных влияний, а с другой стороны, оберегает человеческую душу от контакта с тем, чего она не может вынести. Столкновение с ним приводит к конфронтации с объективной психикой и нашими собственными ограничениями,- а это одна из главных задач психотерапии.(Salman, 1986: 7; курсив автора)

Салман утверждает, что этот образ активируется всякий раз, когда затрагивается психоидный уровень психики. Рогатое Божество имеет одну постоянную функцию - функцию защиты (там же: 11). В мужской психике эта фигура часто компенсирует неадекватные отношения с отцом и сначала предстает в образе могущественного и опасного мужчины, часто демонического - иногда в виде хтонической фигуры заросшего волосами дикаря, наделенного добротой и умом. Шаманический творец иллюзий, Рогатый Бог может принимать обличья животных, его теневой аспект иногда представлен в образе оборотня. В том случае, если эта энергия подавлена или отщеплена в жизни индивида, Рогатый Бог предстает как король Иного Мира, как Гадес, похитивший Персефону, выйдя из расщелины в земле, открытой для него самой Геей. По существу, он представляет силы, дающие импульс жизни, существо фаллической творческой энергии психики - прорывающейся и увлекающей эго во тьму. В христианстве он правит преисподней, адом. С другой стороны, как Люцифер он приносит свет и служит связующим звеном с бессознательным в позитивном смысле.

В своем негативном проявлении, пишет Салман, этот образ сопровождает нас в отреагируемых актах насилия, наркомании, навязчивых паттернах извращенной сексуальности и в злоупотреблении психоактивными веществами. Будучи интегрированной, эта фигура дает мужчине эффективное маскулинное эго, владеющее своей собственной деструктивностью (там же: 16); женщина же обретает эффективный анимус, связанный как с внешним миром, миром тела, так и с "иным" миром психики.

Сандер, Биби и демонический Трикстер

В своей важной статье Дональд Сандер и ДжонБиби (Sander& Beebe, 1982) развивают идею Юнга о двух характерных видах комплексов: с одной стороны - это эго-сопряженные комплексы (проективное содержание которых, являясь частью эго, вытесняется), и, с другой стороны - эго-проективные комплексы, т. е. те, что обычно переживаются не как часть идентичности эго, а скорее, как спроецированные качества в других людях. Эти комплексы "находятся на более глубоких уровнях бессознательного, чем теневые комплексы" (там же: 304). По утверждению авторов, эго-проективные комплексы также обычно являются биполярными, "расщепляясь" на такие качества, как "властная жестокость и беззащитная ранимость. Каждый их этих полюсов может быть представлен в сновидении" (там же: 305). Здесь мы видим нашу диадическую структуру.

Вслед за Юнгом авторы рассматривают, каким образом одержимость эго "эго-проективными" комплексами приводит к архетипическим аффектам и примитивным формам проекции и проективной идентификации. Видимо, основание таких форм проекции лежит в архетипическом ядре комплексов. Например, в центре отцовского комплекса (если отец был алкоголиком, социопатом, жестоким и далеким от норм этики) лежит архетип "демонического трикстера". Пациент до такой степени идентифицирует себя с этой фигурой, что в конце концов убивает сам себя (ср. там же: 311-12).

 

Развивая тему архетипа Трикстера, авторы предполагают, что "мания часто представляет собой одержимость эго архетипическим аспектом тени, не случайно названный трикстером"(там же: 321). Это приводит к основным манипулятивным расщепляющим маневрам, которые "должны быть рассмотрены как демоническое влияние активировавшегося архетипа трикстера... Трикстер приносит с собой безумие, поэтому пациент, находясь во власти приступа мании, постоянно пытается свести с ума других людей, включая аналитика" (там же: 322).

Созвучно нашему анализу, авторы подчеркивают, что демонические манифестации [эго-проективных комплексов]...проистекают из темной стороны Самости и являются защитами Самости. По-видимому, функция этих мощных защит состоит в том, чтобы, в противовес усилиям аналитика по прояснению, поддерживать вытеснение. Эта функция становится необходимой на ранних этапах развития для обеспечения, по крайней мере, частичного выживания Самости перед лицом сокрушающих родительских требований и вторжений. Как демонические защиты эти отвергающие аспекты Самости приводят к проекциям анимы или анимуса, что может быть весьма разрушительно. (там же: 326-7)

После совместной публикации с Дональдом Сандером Биби (Beebe, 1993) предложил расширить понятие "защит Самости" Фордэма, концептуализировав в меньшей степени аутистичное, уязвимое "я" (self с маленькой буквы "s"), которое может ориентироваться как "за",так и "против" Самости. Возможно, эта интересная идея "диалога" могла бы быть приведена в соответствие с материалом тех сновидений настоящего исследования, в которых нападающий внутренний объект (Самость) всегда выступает в сопровождении беспомощного уязвимого двойника, которого она ненавидит и "любит" одновременно (и vice versa*).

* Наоборот (лат.)

Джозеф Хендерсон и низшая/высшая (inferior/superior) Самость

Один из немногих ныне живущих аналитиков, много работавший с самим Юнгом, Джозеф Хендерсон уделил много внимания юнговской концепции Тени в ее личностном и внеличностном (архетипическом) аспектах. Хендерсон (Henderson, 1990) полагал, что Юнг вывел свою идею Тени не из эго, а из Самости, т. е. из своего опыта переживания темных деструктивных сторон жизни и Бога. Это хорошо согласуется с известными нам фактами биографии Юнга, когда на него вновь и вновь ошеломляюще действовало абсолютное зло деструктивного аспекта жизни (и Бога). Позже, будучи психиатром, он сталкивался в сновидениях пациентов с темными фигурами, которые, казалось, воплощают неисправимое зло, и ему стоило больших усилий их толкование. Хендерсон говорит:

Юнга спрашивали, почему Тень проявляется в таких деструктивных формах. Ответ заключался в том, что, отвергая Бога, мы можем найти его там, где менее всего ожидали: в Тени [в качестве Дьявола]. Если некто не боится Бога, то есть избегает риска,- его будет преследовать жуткий аспект того, что обычно казалось совершенно безвредной личной Тенью. Чем больше индивид рационализирует личную Тень, тем больше вырастает внеличностная Тень, в итоге охватывая всю Самость, служа источником всех сознательных и бессознательных переживаний. Моя точка зрения состоит в том, что необходимо прийти в соприкосновение с деструктивным аспектом этой внеличностной  Тени до того, как находить согласие с подчиненной функцией. (так же: 65-6)

Собственный клинический опыт убедил Хендерсона, как и Юнга, в том, что в психике должна существовать некая абсолютная сила зла, которая не может быть рационализирована, а также в том, что эта архетипическиая тень "неотделима от универсальной религиозной проблемы" (там же: 97). Он ссылался на специалистов по Ветхому завету, которые показали, что изначально идея Сатаны не была персонифицирована в конкретной фигуре, а выражалась в глаголе "препятствовать".Фигура "врага"появилась значительно позже, еще позже этот образ был включен в Божественное (Самость) как "другая рука" (гнев) Бога. Хендерсон говорит:

Исходная формулировка Юнга может быть переформулирована следующим образом:[истинной] индивидуальностью является тот, в ком первичный эго-комплекс замещен или радикально изменен манифестацией Самости. Это подразумевает, что сознание расширяется через ассимиляцию содержаний коллективного бессознательного при помощи трансцендентной функции. На этом пути развития индивид сталкивается с двумя первичными архетипическими фигурами - можно сказать, почти что личностями - он знакомится со многими обличьями этих фигур. Одним из них является высший аспект Самости, представленный Гете в образе Фауста и Ницше в образе Заратустры. Другим - низший аспект Самости, представленный Гете в образе Мефистофеля и Ницше в образе Урода. Тот, кто прошел через процесс индивидуации, знает, что одна фигура скрывает другую... находя в этом основание для поговорки: "Если здесь присутствует Бог, то Дьявол где-то неподалеку".

(там же: 64-6, курсив оригинала)

Вклад других американских авторов

Рассмотрение роли "демонической" фигуры в психологической жизни построено на хорошо известных открытиях, сделанных и другими исследователями, чей вклад невозможно отразить здесь адекватно ввиду очевидного недостатка места. Среди наиболее важных следует упомянуть: раннее описание архетипической защиты и ухода в нее Юнга во время болезненного разрыва с Фрейдом (Jeffrey Satinover, 1985); концепцию смертельного аспекта Самости в неправильных детско-родительских отношениях (Peter Mudd, 1989); побуждающее описание ужасного минотавра, заключенного в центре лабиринта шизоидного внутреннего мира пациента (Carol Savitz, 1991); а также изображение архетипа Ведьмы-кровопийцы и предостережение об опасности идентификации с образами психики, несущими угрозу жизни (Ann& Barry Ulanov, 1987). Здесь можно было бы упомянуть и о многих других работах. Мы приводим ниже некоторые популяризированные версии, потому что в них показано существенное значение, которое имеет наша дьявольская фигура в повседневных проблемах, варьирующих от аддиктивного поведения до компульсивной творческой активности.

Популяризованные версии

Мы начинаем этот раздел с работ трех наиболее влиятельных в юнгианском мире авторов-женщин: Мэрион Вудман (Marion Woodman), Линды Шиерс Леонард (Linda Schierse Leonard) и Клариссы Пинколы Эстес (Clarissa Pinkola Estes), в конце раздела мы упомянем новую важную работу Джона Хаула (John Haule) о "божественном безумии" романтической любви. Каждый из этих авторов широко использует примеры из литературы, мифов и сказок в разработке феноменологии нашей архетипической системы или "диады" самосохранения.

Мэрион Вудман и демонический любовник

Мэрион Вудман назвала нашего амбивалентного хранителя Самости (caretaker-self) "демоническим любовником". Она охарактеризовала его как производное злокачественного отцовско-дочернего комплекса. Этот демон-любовник действует как внутренний соблазнитель и встает между женщиной и любым мужчиной, принадлежащим реальному миру. Вудман пишет:

... в центре отцовско-дочернего комплекса находится отец-бог, которому она поклоняется и в то же время ненавидит его, потому что на каком-то уровне она знает, что он отвращает ее от ее собственной жизни. Нет разницы в том, любит она его или ненавидит, так как в любом случае она привязана к нему, не имея энергии для того, чтобы найти саму себя. До тех пор, пока она придумывает свою любовь, она идентифицируется с позитивной стороной своего отца-бога; однако при крушении фантазий у нее нет эго для того, чтобы поддерживать ее, и она соскальзывает к противоположному полюсу и переживает аннигиляцию, находясь в руках бога, который теперь обратился против нее.

(Woodman, 1982: 136)

 

Вудман внесла важный вклад в исследование этой темы, указав на то, что комплекс демона-любовника у женщины обычно служит компенсацией и защитой от неадекватной интернализации матери, вызванной неудачной психосоматической связью с матерью в первые годы жизни. Это приводит к неадекватному соматическому "наполнению" женской Самости и к компульсивному "одухотворению" и сексуализации ее более глубокой хтонической природы - проблема, которая является весьма показательной в случае творческих женщин и в случае женщин, пытающихся разрешить свой комплекс при помощи мужчин - аналитиков и наставников (см. Woodman, 1985).

Линда Леонард и "Старый развратник"

Исследуя отцовский комплекс "женщины-puella*", Линда Леонард также привела описания действий внутреннего "Старого развратника", представляющего критичную, порицающую внутреннюю мужскую фигуру, которую Юнг называл "негативным анимусом".

* Девочка (лат.)

 

Так же как у всякой Персефоны есть свой Гадес, похищающий ее и увлекающий под землю, так и в психике puella обитает болезненная манифестация авторитарной ригидной стороны маскулинности. Потенциально это мудрый старый мужчина, который стал больным и злобным из-за того, что его отвергли. С моей точки зрения, причиной этого отвержения является нарушение отношений с отцом в детстве, когда отец не проявил себя по отношению к дочери как преданный и ответственный человек. (Leonard, 1985: 87)

В более поздней работе Леонард описала похожий внутренний комплекс, отталкиваясь от темы Дракулы/вампира и связанного с ней орального эротизма (еще одна версия демона-любовника), откуда следует, что эта тема и эта фигура имеют доэдиповое происхождение (Leonard, 1986). Наконец, в двух следующих работах Леонард исследует различные фигуры Трикстера, игравшие роль в ее личной борьбе с аддиктивным поведением (Leonard, 1989 и 1993). В первой из этих работ она приводит автобиографический комментарий:

До того, как я достигла поворотного пункта в своей жизни, у меня был ряд рецидивов. В каждом единичном рецидиве появлялась коварная и мощная архетипическая фигура, действующая против меня, вместо того, чтобы объединиться с творческими силами моей психики. Это был Трикстер. Каждый пациент с зависимостью знаком с  этой фигурой очень хорошо. Трикстер представляет собой в высшей степени соблазняющую энергию, вступающую в игру в самом начале формирования зависимости. По мере того как болезнь прогрессирует, он появляется всякий  раз, когда имеет место отрицание, утаивание и самообман. В случае зависимости Трикстер часто объединяется с другими персонажами из преисподней - Ростовщиком... Аферистом... Романтиком... Подземным человеком, неистовым Бунтовщиком, хаотичным Безумцем, критичным Судьей и, в конечном счете, Убийцей... Признание этой демонической силы внутри нас и бессилия эго в одиночку справиться с ней приводит нас к поиску помощи и, следовательно, к разрыву удерживающего кольца силы и поиску кольца любви. (Leonard, 1989: 93)

 

Наконец, в последнем своем бестселлере Леонард (Leonard, 1993) подняла тему амбивалентного Трикстера психики, репрезентирующего себя в образе "безумной" деструктивной, но потенциально творческой женщины (в бессознательном материале как мужчин, так и женщин).

Кларисса Пинкола Эстэс и "прирожденный хищник"

В другой книге-бестселлере Пицкола Эстэс (Pinkola Estes, 1992) добавила свой голос к тем, кто задался целью описать дьявольские негативные "силы" психики и помочь нам справиться с ними. Что касается Пинколы Эстес, то она считает, что наш амбивалентный Защитник/Преследователь не является кем-то "помогающим", обладающим творческой энергией, так как - по крайней мере, для женщин - он представляет прирожденный contra naturam* аспект, противостоящий позитивному развитию, гармонии и "противящийся дикой природе (wild)" (там же: 40 [47**]). Под последним автор, по-видимому, понимает "тягу к дикому, которая жаждет, чтобы нашу жизнь определяла душа [а не наше эго]" (там же: 270 [267]). В отношении фактора contra naturam Пинкола Эстэс показывает, каким образом эго пациента должно, н[абравшись храбрости, назвать эту фигуру, встретиться с; ней лицом к лицу и научиться говорить ей "нет".

* Против природы (лат.)

 

**В квадратных скобках указаны стр. [русского издания: Кларисса Пинкола Эстес. Бегущая с волками: женский архетип в мифах и сказаниях. К.: София, 2000.

Согласно Пинколе Эстэс, наш "прирожденный хищник" не связан с травмой или "отвергающим воспитанием", он является зловредной силой, которая просто "есть то, что она есть" (там же: 46 [53]).

Это насмешливый и жестокий противник, он рождается вместе с нами, и даже при наилучшем родительском воспитании единственная цель этого Захватчика - постараться превратить все перекрестки! в тупики.

Этот хищный властелин раз за разом возникает в женских снах. Он нарушает наши самые заветные и выношенные планы. Он отрывает женщину от ее интуитивной природы. Когда его разрушительная работа закончена, женщина ощущает, что ее чувства омертвели и у нее недостает сил справиться с жизнью. Ее мысли и сны безжизненно лежат у ее ног. (там же. 40[47-48])

Это злокачественное образование, "враг обоих полов от древности до наших дней", действует "наперекор инстинктам естественной Самости" (там! же: 46 [53]). Одним из таких "инстинктов естественной Самости", на самом деле, центральным таким инстинктом является то, что Пинкола Эстэс назвала "диким стремлением внутри нас", стремлением эго к душе и, в конечном счете, к духу (который, как она подчеркивает, в сказках всегда рождается из души) (там же:271[268-269]).

Итак, в конце концов, "прирожденный хищник" противостоит в психике наиболее глубокому стремлению к новой жизни - тому, что Пинкола Эстэс назвала "духом-ребенком" (что мы обозначили как неуязвимый личностный дух индивида).

Это духовное дитя - la nina milagrosa*, чудо-дитя, обладающее способностью слышать зов, слышать далекий голос, который говорит: "Пора возвращаться, возвращаться к себе". Это дитя - часть нашей сокровенной природы, которая побуждает нас к действию, поскольку умеет услышать зов сразу, как только он раздастся. Именно это дитя, пробуждающееся ото сна, встающее с постели, выскакивающее из дома в бурную ночь, скатывающееся с обрыва к бурному морю, заставляет нас сказать: "Бог свидетель, я пойду до конца" или "Я выстою", или "Никто не заставит меня отступить", или "Я сделаю все возможное, чтобы продолжать путь". (там же: 273 [270])

 

* Чудесный ребенок (исп.)

 

Здесь Пинкола Эстес приводит прекрасное описание неуязвимого личностного духа, которого мы назвали "клиентом" фигуры Самости - Защитника/Преследователя Самости. Несмотря на всю красоту и глубину слов Пинко-лы Эстес, ей не удалось увидеть "двойственную" природу этой злокачественной внутренней фигуры, она отрицает связь этой фигуры с травмой или "отвергающим воспитанием", предпочитая рассматривать эту фигуру просто как некое существо, обитающее в психике, которое "есть то, что оно есть". Несмотря на то, что она отдает должное базовым качествам деструктивности и негативизма этой фигуры, Пинкола Эстэс отрицает связь этой фигуры с превратностями индивидуального развития: игнорирует факты, обнаруженные клиническими исследователями,                      закрывая тем самым терапевтические перспективы.

Один из наиболее проблематичных аспектов точки зрения Пиколы Эстэс состоит в том, что ее взгляды могут внести лепту в мистификацию и овеществление архетипической реальности, как не имеющих непосредственной связанности с объектными отношениями эго и внешним окружением. Далеко не все в психике "есть то, что оно есть". Образы меняются - и меняются радикально - в соответствии с факторами окружающей среды, терапии и т. д.

Джон Хаул и "яма с тиграми" под синтезом Самости

Темой Джона Хаула является романтическая любовь, включая ту ее компульсивную аддиктивную форму, которая приводит к смерти и разрушению. Хаул придерживается точки зрения, что "любовь к Богу" лежит в истоках человеческой любви и представляет собой "фундаментальную и центральную активность человеческой психики" (Haule, 1992:8). Романтическая любовь ищет слияния с возлюбленным (потери эго). В конечном счете, эта страсть вызывает более глубокую страсть, "фана". Это арабский глагол, означающий "исчезновение индивидуального "я" во Всемирном Существе" (там же: 11). Это, говорит Хаул, в свою очередь, приводит нас на опасную территорию, так как утрата функций эго является признаком психопатологии. Каким образом мы можем отличить скрытое течение разрушительной любви, которая увлекает нас в обманной форме любовника-демона (наша защита системы самосохранения) от реального чувства, обусловленного "высшими функциями" анимы и ее посредничеством по отношению к Самости (там же: 20)?

Ответ Хаула на этот вопрос созвучен юнгианскому подходу, поскольку он объясняет тьму бессознательного в терминах "теневой" личности. Итак,

демонический любовник появляется в итоге неудачной попытки дифференцировать нашу аниму или анимус от нашей тени. Нуминозный, противоположного пола "другой" внутри нас, чья обязанность состоит в установлении отношений между нами и Самостью (анима или анимус), заражен всем тем, с чем мы не хотим иметь дела (тенью). (там же: 107)

В другом месте Хаул предполагает, что "демоническая сила" анимы или анимуса "предстает в своем колдовском обличье", но однажды "лишенная силы" она больше не владеет нами как автономный комплекс (там же: 20).

Продолжая в том же духе, он считает, что именно степень пережитой целостности является тем, что отличает демонического любовника от возлюбленного, через отношения с которым мы постигаем любовь к Богу. В подлиином фана мы обретаем связь с нашими возлюбленными посредством Самости, и наша анима или наш анимус играет роль некой линзы, собирая все существо любимого в единый пучок...тогда как...в отношениях с демоническим любовником эта связь вскрывает наши соответствующие раны. (там же: 83)

 Очевидно, что Хаул желает, насколько возможно, отделить истинную любовь, коренящуюся в "любви к Богу" и Самости, от демонической любви (зараженной тенью). Все же он вынужден признать, что даже в демонической любви есть зачаровывающая сила - даже таинственное обещание трансценденции через подчинение чужой воле,- что имитирует "истинную" романтическую любовь. Обе формы любви имеют выход в "нуминозное" измерение психики. Тем не менее, Хаул избегает очевидного разрешения этой дилеммы, в том числе согласующегося с работами Юнга, а именно, что Самость содержит тень. Вместо этого он предлагает модель коллективного бессознательного для описания "самого глубокого" слоя психики, где царит дезинтегрирующая вакханалия ("яма с тиграми") буйствующих инстинктов или архетипов ("врожденных пусковых механизмов, ВПМ"), тогда как следующий, более высокий уровень зарезервирован за синтезирующей активностью Самости (там же: 51). Если в синтезе Самости есть какой-то "изъян" или "рана", перед нами раскрывается бездна, разобщенный мир хаоса, из которого нас манит демон-любовник. Если мы упадем в его объятия, регрессируя, в том числе и морально, в отвратительную тень наших первичных "я", мы можем быть уверены, что, по крайней мере, один из ВПМ выпал из синтеза Самости и овладел сознанием" (там же: 86).

Взяв буквальный пример (из романа Достоевского "Униженные и оскорбленные") одержимой сексуальными желаниями женщины, которая внешне предстает как образец пристойности, но при этом в тайне предается низкой чувственности, хохоча "как одержимая... в самом пылу сладострастия", Хаул пишет:

... она одержима одним из врожденных пусковых механизмов; она поставила свои значительные силы хорошо развитого эго на службу сексуальному инстинкту, ведущему к амоку. Мы слышим в ее смехе боль конфликта между Самостью и ямой с тиграми. Она заодно с тиграми. То есть она представляет собой гротескный пример демонического любовника. (там же: 87 j

Анализ Хаула является типичным для тех аналитиков (многие из которых глубоко религиозные люди), которые хотят использовать концепцию Самости Юнга только в применении к процессам психики, являющимся синтетическими, интегрирующими и целительными. Однако, по моему убеждению, такой теоретический маневр приводит нас к неразрешимым проблемам как в контексте клинической работы (так как в нем выражено недоверие темной   стороне), так и теоретически, в силу того, что, по иронии, это не соответствует юнгианской психологии, по крайней мере, тому, как я ее понимаю. Взгляды Хаула вполне вписались бы в рамки фрейдовской метапсихологии бессознательного. На самом нижнем уровне располагаются инстинкты (ид), а над ними - целительный синтезирующий орган психики (эго по Фрейду, или Самость по Хаулу), который, в норме, организует и  гармонизирует (высшие, вторичные процессы) нижний хаос, но не принимает участия в его первичных процессах.

Как я понимаю Юнга, он подразумевал нечто диаметрально противоположное этому, а именно, что Самость (образ Бога) является амбивалентной, содержит в себе как добро, так и зло, как духовность, так и сексуальность, образуя структуру первичного процесса, т. е. представляя собой часть глубинной психики. Это означает, что каждое темное побуждение в бессознательном (врожденный пусковой механизм) имеет свой духовный образ (трансцендентную функцию) и, следовательно, является частью Самости.

Это же подчеркивал Юнг, описывая свой разрыв с Фрейдом. Заканчивая свою работу над "Психологией бессознательного" в 1911 году, Юнг имел дело с мифологическим материалом, который, казалось, сочетал как деструктивный, так и конструктивный аспекты - "Гимн Творению"(о позитивном высвобождении творческой энергии), написанный мисс Миллер, за которым вскоре последовала "Песнь Мотылька". Юнг говорит:

 ... в "Песне Мотылька" представлено либидо, опаляющее крылья в свете, который сотворил его; кажется, он погибает от той же силы, проявление которой дало ему жизнь. На этой двойственности космического принципа заканчивается книга. Это приводит к парам противоположностей, то есть к началу Типов.(Jung, 1989: 28)

Фрейд не смог разглядеть в этой книге ничего, кроме сопротивления отцу и пункта, относительно которого он высказал величайшие возражения, содержащего мое утверждение о том, что либидо расщеплено и продуцирует нечто, препятствующее самому себе. Для него, как для мониста, это было в высшей степени богохульством. Я вынес для себя из этого отношения Фрейда, что идея Бога для него заключалась в сексуальности и что либидо, в его представлении, является влечением, имеющим только одно направление. Однако, в сущности, я полагаю, можно показать, что есть воля к смерти так же, как воля к жизни.(там же: 24-5 )

Сексуальность и духовность являются парами противоположностей, необходимыми друг другу.(там же: 24-5)

 

Широко распространено ошибочное мнение, будто я склонен к недооценке сексуальности. Она, однако же, играет в моей психологии значительную роль как существенное - хотя и не единственное - выражение психической целостности... Сексуальность исключительно важна как выражение хтонического духа, являющегося "другим ликом" Бога, темной стороной образа Божьего. (Jung, 1963, 168")

* Юнг К.Г. Дух и жизнь. М.: Практика, 1996, с. 173.

Глава 6

Психоаналитическая концепция системы самосохранения

Имея дело с тяжело нарушенными пациентами, мы довольно редко с первых же шагов сталкиваемся с проявлениями подлинной патологии. Прежде всего терапевт должен установить своего рода альянс с практикой самолечения пациента, которая ригидно закрепилась к тому времени, как пациент обратился за помощью. Относиться к этим паттернам самолечения просто как к сопротивлению означает упустить из виду ту истинную ценность, которую они представляют для личности пациента. Я убежден, основываясь на своем клиническом опыте, что лишь немногие расстройства личности трудны для лечения и трансформации. Терапия же и преобразование практики самолечения пациента является наиболее сложным моментом нашей работы. Лечить лечение - вот с каким парадоксом мы сталкиваемся в терапии этих пациентов.

Masud Khan, 1971. 97

 

В предыдущих главах мы рассмотрели, как в клинической ситуации действует архаичная, часто диадическая, система самосохранения, которая охраняет, защищает и преследует уязвимый личностный дух, пытаясь удержать его "внутри", изолируя от реального мира. Затем мы проследили, как Юнг и Фрейд вместе пришли к открытию "демонического" внутреннего имаго и как эта совместная работа продемонстрировала, что интеграция их точек зрения ведет к более полному пониманию архетипической природы защитных процессов у пациентов, имеющих опыт "невыносимых" переживаний раннего детства. В главе 4 были исследованы поздние размышления Юнга, в главе 5 - работы его последователей. В настоящей главе мы приведем обзор работ других клиницистов,  находящихся вне юнгианской традиции, обнаруживших схожие коллизии между Защитником/Преследователем и его "клиентом" во внутреннем мире пациентов с серьезной ранней травмой.

В этой главе мы преследуем три цели: во-первых, осветить новые грани концепции системы самосохранения, дополнив ее открытиями клиницистов, придерживающихся разных теоретических подходов; во-вторых, опираясь на клинические/теоретические факты, показать "универсальность" внутренних архетипических фигур, составляющих предмет нашего обсуждения, обнаруживающих себя всякий раз, когда глубинные психотерапевты работают с так называемыми "примитивными" психическими состояниями; и в-третьих, предложить критический комментарий к работам других исследователей, с тем чтобы включить их идеи в диалог с работами авторов, находящихся в юнгианской традиции, которой мы до сих пор следовали. Если психотерапевты, придерживающиеся различных теоретических точек зрения, независимо друг от друга подтверждают присутствие наших дьявольских внутренних фигур и их деятельности, направленной на самосохранение, то в этом состоит убедительное подтверждение архетипических корней этих фигур.

Эдмунд Берглер и саморазрушающий "Демонион"

Видимо, никто из числа учеников и последователей Фрейда не разрабатывал теорию психического мазохизма так скрупулезно - можно даже сказать одержимо - как Эдмунд Берглер (1899-1962). То, что Берглер во всех своих работах, насчитывающих в общей сложности двадцать четыре книги и около 300 научных публикаций, развивал идею, состоящую в том, что ядром всех неврозов является самоповреждение, которое наносит садистическое суперэ-го, заставляет отнестись к ней гораздо серьезней, чем до сих пор это делали другие исследователи.

Суперэго, по Берглеру, не демонстрирующее, в целом, благожелательности, является неким монстром - внутренним "демоническим" фактором, развязавшим по отношению к беспомощному мазохистичному эго тотальную кампанию истязаний и абьюза, длящуюся всю жизнь (см. Bergler, 1958).

В основе модели этой мучительной ситуации лежит теория развития, содержащая элементы поздней идеи Кляйн об исходных (доэдиповых) коллизиях, к которым Берглер относит магическое всемогущество или мегаломанию младенца. Когда могущественное инфантильное желание сталкивается с "нет" реальности, ребенок испытывает фрустрацию, вызывающую приступ неконтролируемой ярости - агрессии, не находящей адекватного выражения в силу того, что моторные навыки младенца еще не вполне развиты. Изначально эта агрессия проецируется за пределы "я" и приписывается Плохой Матери, однако впоследствии она возвращается и "бумерангом" ударяет по  эго, инкорпорируясь в садистическом суперэго, безжалостно атакующем "я" изнутри. Ребенок, бессознательно защищая свою мегаломанию и самодостаточность перед лицом внешнего окружения, которое кажется враждебным любому его желанию, формирует внутренний источник самоистязания, предпочитая свою собственную депрессию "унизительному" состоянию подчинения чьей-то воле. Заключительным элементом в этом ряду является либидинизация боли, причиненной суперэго, т. е. защитная конверсия боли в удовольствие (психический мазохизм). Пациенты с такой подоплекой будут представлять себя как невинных жертв, ищущих поддержки, однако в действительности они сами бессознательно создают причиняющую им самим вред ситуацию, которой они внутренне наслаждаются. Поддерживающая психотерапия не будет помогать им до тех пор, пока они не осознают этот самодеструктивный паттерн и не откажутся от него.

В теории Берглера, помимо суперэго, есть еще один внутренний психический фактор, который помогает ребенку защитить иллюзию всемогущества, а именно эго-идеал. Эго-идеал дает ребенку возможность цепляться за архаичный образ совершенства и самовосхваление, которые, будучи фрустрированными реальностью, теперь укрыты в этом внутреннем убежище, являясь одной из основных составляющих детского нарциссизма. Так как ребенку никогда не удается достичь эго-идеала, этот фактор становится основным орудием пытки садистического суперэго.

Мы подходим к итоговой идее Берглера. Аккумуляцию жестокости и агрессии, направленных против эго, он назвал "Демонион" ("Daimonion"), этот термин он заимствовал у Сократа, который толкует его в "Апологии" Платона как "нечто богоподобное и демоническое... некий голос, удерживающий меня от того, что я хочу сделать, но никогда не дающий позитивного совета"(Bergler, 1959:46). Берглер говорит, что Демонион является злобным духом, внутренним антагонистом, наделенным сверхъестественной силой, который обманом заставил Сократа выпить чашу с цикутой (храня молчание), тогда как тот имел возможность бежать из тюрьмы.

Выражаясь психоаналитически, Демонион - это внутреннее "нечто", являющееся наихудшим врагом индивида. Он - жестокий тюремщик и мучитель, образовавшийся из несвязанной агрессии ребенка. Он всегда активен во  внутреннем мире человека, несмотря на то, что все сознательные устремления индивида направлены на достижение счастья или удовольствия. Он - не вызывающий подозрений обитатель человеческой психики - отравляет радость жизни, удовольствия и успеха, всегда нацелен на невзгоды, несчастье и саморазрушение.

Альянс этих двух бессознательных сил - эго-идеала и Демониона - образует бессознательную совесть (суперэго). Демонион использует эго-идеал в своей компании пыток, постоянно предъявляя эго раздутые инфантильные требования всемогущества и грандиозных достижений эго-идеала, от него исходит неизменный вопрос: "Достиг ли ты всех тех целей, которые ты поставил перед собой в детстве?" Если ответ на этот вопрос негативный, то в результате возникает чувство вины (там же: 46-7).

Идея Берглера о том, что "Демонические" голоса суперэго используют образы эго-идеала для создания перфекционизма, преследующего эго, поднимающего планку требований все выше, нашла подтверждение в многочисленных современных клинических работах. Марион Вуд-ман (Marion Woodman, 1982) считает, что в большинстве случаев расстройств приема пищи причину следует искать в "пагубном пристрастии к перфекционизму", а Сидни Блатт (Sidney Blatt, 1995) убедительно показала, что в истоках многих самоубийств, совершенных казалось бы здоровыми, состоявшимися людьми, лежит "невротический перфекционизм", в котором самокритичный, часто чрезмерно уверенный в себе индивид "руководствуется собственными недостижимыми стандартами совершенства" (там же: 1003). Действительно, строгое карающее суперэго представляет собой ужасную "силу" в психике мужчин и женщин на всем континууме психологической адаптации-дезадаптации.

Одиер и злобные/доброжелательные "великие существа"

Чарльз Одиер (Charles Odier), блестящий, но надолго забытый теоретик психоанализа, был современником Юнга. Его книга "Тревожность и магическое мышление" (Odier, 1956) посвящена вопросу отношения между определенными примитивными формами мышления, исследованными Жаном Пиаже ("магическая", дологическая, а-дуалистичная фаза), и концепцией травматической тревожности Фрейда. По Одиеру, источником психической тревоги являются невыносимые переживания ранней инфантильной травмы. Травма, в свою очередь, приводит к образованию регрессировавшей части эго, которая не принимает участие в развитии других частей "я". Предвосхищая работы   Д.В. Винникотта (см. стр. 204), Одиер говорит о травме как о таком нарушении психического равновесия, которое парализует или диссоциирует сознание, когда беспомощный младенец испытывает депривацию материнской заботы и защиты, т. е. состояние абсолютной небезопасности. Ребенок "не помнит" об этих травматических состояниях небезопасности, тем не менее, позже, при схожих угрожающих обстоятельствах, они оживают, усиливая актуальный дистресс и наводняя эго дезорганизующей тревогой ранней травмы.

Всегда, как только появляется страх или наступает состояние дистресса, мыслительные и аффективные процессы регрессировавшей части эго возвращаются к магическому уровню функционирования младенчества, к ассоциативно связанной с ним уверенности в неизбежности катастрофы; к детскому ужасу перед злыми "силами" или "существами". Тревога заменяет страх. Мысли об угрозе представляются регрессировавшему эго настолько потрясающими и ужасными, что сами по себе являются травматогенным фактором в переживании пациента. Так замыкается порочный круг. Спустя долгое время после того, как внешнее травматическое событие завершилось, наряду с негативным магическим мышлением остается постоянное ожидание всеобщей катастрофы или смерти. Негативное мышление и ожидание неминуемой катастрофы и смерти становятся внутренними объектами ужаса. Так индивид переживает повторную травму, вызванную не внешней реальностью, а ожиданиями беды (см. там же: 58).

Одиер считал, что основными чертами магического уровня являются суеверия, вера во всемогущество мышления и примитивные аффекты. На этом уровне время от времени активируются два противоположных паттерна психической активности: иногда разрушение, а иногда защита. С одной стороны, негативное или деструктивное магическое мышление (черная магия), наследство травмированного детства; с другой - позитивное, благотворное магическое мышление (белая или розовая магия), которое сопровождает первые годы счастливого детства. По Одиеру, во внутреннем мире ребенка, пережившего психическую травму, этим двум противоположным формам магического мышления соответствуют преследующие или защищающие фигуры "великих существ". Подобно тому, как магическое мышление вызывает два противоположных паттерна активности - разрушение и защиту, эти гигантские фантазийные "существа" бывают двух видов: с одной стороны, злобные и деструктивные, а с другой - благожелательные и защищающие. Другими словами, они представляют собой объективацию первичных аффектов детства (см. там же: 37-113). В юнгианских терминах они представляют архетипические образы.

Одиер приводит пример пациентки Ариан, которая видела в своих снах сначала благожелательное, защищающее "великое существо" а вскоре после этого злобную, преследующую фигуру. Эта пациентка многократно переживала в детстве отвержение, а позже она подвергалась жестокой критике со стороны отца. Вот ее первый сон:

Я нахожусь одна в какой-то странной местности. Передо мной темное водное пространство, простирающееся в бесконечность. Я чувствую страх - страх пустоты - перед лицом этой бесконечности. Но тут появляется бог - огромный гигант, наполовину обнаженный. Я пытаюсь следовать за ним, привлечь его внимание, так чтобы я могла быть под его защитой. После этого, показав мне мою семью в глубоком трауре, он сказал мне: "Оставайся с ними, у них тоже никого нет". Я проснулась с чувством исполнения важной миссии.

(там же: 104) Во втором сне:

Я лежу на кушетке, которая стоит на террасе нашего дома, залитой изумительным лунным светом. За моей головой, на месте дверного проема, ведущего в жилую комнату, находится темный коридор. Меня охватывает невыразимый ужас. Неожиданно все меняется. Нет, не ужасная лягушка, а мой отец с ружьем в руках выходит из тени этого коридора - совсем как убийца. Я парализована страхом! Проснувшись, я осталась в неприятной атмосфере моего детства, и это продолжалось довольно долго, пока я, наконец, не смогла избавиться от этого ощущения.

(там же: 105 )

 

Отец этой пациентки был раздражительным и склонным к насилию человеком, которому, в силу некоторых причин, нравились лягушки и жабы. Будучи маленькой девочкой, в поисках близости со своим отцом Ариан подружилась с этими животными, кормила и защищала их в своем саду, даже играла для них на флейте по вечерам. Таким образом, говорит Одиер, она находила друзей и протеже среди этих странных и отвратительных животных, превращая отталкивающих существ в привлекательных,- то, что ей никогда не удавалось сделать по отношению к своему ужасному отцу.... Отсюда становится ясно, почему лягушка и отец слиты в один образ в этом кошмаре.

(там же: 106)

 

Юнгианское толкование этого сна поставило бы под сомнение утверждение Одиера относительно того, что лягушки были для пациентки только "отвратительными" созданиями, оно добавило бы архетипический элемент к нашему пониманию содержания этого сна. Юнгианский толкователь сфокусировал бы свое внимание на посылке, что "великие существа" в сновидении Ариан, возможно, представляют персонификации бессознательных фантазий/структур - в точности, как образ "вампира", о котором мы упоминали в связи с фантазией "Лунной Леди" Юнга (глава 3),- а вовсе не обязательно являются "дублерами" известного личностного содержания (отца).

Бессознательная фантазия является и бессознательным "смыслом", которое психика находит в порой невыносимых отношениях с реальными объектами. Структуры/образы, посредством которых этот "смысл" достигает сознания, являются архетипическими и мифологическими. Более того, эти мифологические структуры/образы бессознательного, представляя архаические аффекты в такой "типичной" (архетипической) форме, являются весьма информативными относительно "намерений" психики. Имея первобытные корни, эти структуры/образы вовсе не представляют собой простые бесполезные кросс-культурные "диковинки". Ограничения объема настоящего издания удерживают нас от дальнейшего развития этой темы.

Шандор Ференци и трансперсональная мудрость заботящегося "я"

Как мы видели, Фрейд был склонен делать упор на негативной, преследующей стороне того, что мы назвали системой самосохранения (суперэго). Одиер дополнил эту картину, уделив внимание как благожелательной/защищающей, так и преследующей роли "великих существ". Шандор Ференци показал другие аспекты внутреннего мира травмы. В своей знаменитой работе "Смешение языков" (1933) Ференци продемонстрировал одну из самых замечательных черт того, что мы назвали системой самосохранения, а именно ее способность преждевременно ускорять развитие одной части личности, наделяя ее удивительной мудростью и оставляя при этом другую часть личности в состоянии регрессии. По Ференци, испытывая невыносимые аффекты тяжелой психической травмы,

часть личности регрессирует к состоянию счастья, существовавшему до того, как произошло травматическое событие,- так эта часть стремится аннулировать травму. [И все же] самым замечательным является действие другого механизма... Я имею в виду вызывающий удивление неожиданный рост новых способностей после психической травмы, которые возникают чудесным образом, будто бы по мановению волшебной палочки или подобно тому, как  на наших глазах из зерна, по воле факира, приказавшего ему прорасти, появляется на свет растение, распускаются листья и цветы.

Будучи объектом сексуального нападения... ребенок может в одно мгновение развить в себе всю эмоциональность взрослого человека, а также все потенциальные качества, до этого дремлющие в нем, обычно актуализирующиеся в браке, материнстве и отцовстве. В этом случае можно было бы говорить,- противопоставляя ее знакомой нам регрессии,- о травматической прогрессии, о преждевременной зрелости.

(Ferenczi, 1933: 164-Ч; курсив оригинала)

 

В качестве свидетельства этой "травматической прогрессии" Ференци цитировал часто упоминающееся типичное сновидение о "мудром ребенке", в котором младенец дает пророческий совет тому, кто о нем заботится (там же: 165). Он толкует эту мудрость в значительной степени как функцию "идентификации с (взрослым) агрессором" (там же: 162), но не сводит только к ней одной. Ференци был также заинтригован тем фактом, что травмированная психика актуализирует в трансовых состояниях экстраординарные психические способности. Эти, по-видимому, трансперсональные (паранормальные?) способности прогрессировавшего во время травмирующего психику события "я", а также защита и преследование со стороны этой части "я" своего регрессировавшего "партнера" (наша диадическая система самосохранения) прекрасно проиллюстрированы в записях клинических наблюдений, которые Ференци вел во время работы с женщиной по имени Элизабет Северн, пережившей сексуальное насилие. Этот случай описан в его "Клиническом дневнике" (Ferenszi, 1988) под псевдонимом "R.N.", ниже приводится сжатый пересказ этого текста.

Первый травматический шок R.N. испытала в возрасте полутора лет, когда отец пациентки сделал ей инъекцию наркотика и изнасиловал ее. Воспоминание об этом событии, забытое на долгие времена, до начала ее анализа, тем не менее подспудно было представлено как состояние примитивной агонии и желания смерти. Это воспоминание было восстановлено только в анализе, когда она вместе с Ференци исследовала травматическую ситуацию, которую пережила, когда ей было 5 лет. В этом возрасте возобновилось жестокое насилие со стороны отца, ее гениталии были искусственно расширены, ей настойчиво внушали, что если она станет жаловаться другим людям, то ее вновь подвергнут воздействию возбуждающих веществ. Ференци приводит описание того, как после восстановления этого воспоминания последовало осознание колоссального, невыносимого страдания, жалкого состояния беспомощности, отчаянного ожидания помощи извне, а также суицидального желания, сопровождавшегося полной потерей  контроля, потерей самой себя и полной идентификацией с агрессором. Однако в тот самый момент, когда она была готова "испустить дух" (там же: 39), появилось нечто новое и стало действовать во внутреннем мире пациентки.

Пробудилось то, что ференци обозначил как "организующие жизнь инстинкты" (там же: 8), персонифицированные в фигуре, носящей имя "Орфа"; и, вместо смерти, ее личность была рассечена, фрагментирована: так она ушла в безумие для того, чтобы избежать смерти. (Здесь мы видим преследующий аспект.) Теперь ее личность, как пишет Ференци, состояла из двух частей, одна часть разрушена - регрессировавший чувственный компонент; другая часть видит разрушение - прогрессировавший интеллектуальный компонент. Эта "уничтоженная" детская часть является

существом, испытывающим исключительную психическую боль на бессознательном уровне, подлинным ребенком, о котором бодрствующее эго совершенно ничего не знает. Этот фрагмент доступен только в глубоком сне или в глубоком трансе... Он подобен ребенку в состоянии обморока или испустившему дух, который может только  издавать стоны. Он совершенно не осознает себя, его нужно встряхнуть, чтобы он пробудился в психическом плане, а иногда и в физическом.

(там же. 9)

 

И тогда на сцене появляется "Орфа" - та часть, что "видит"разрушение. "Она" являетсянадиндивидуальным существом, по-видимому, обитающим вне времени и пространства (там же: 13). В момент невыносимой боли она "проходит через отверстие в голове и устремляется во Вселенную, сияя оттуда, с огромного расстояния, наподобие звезды" (там же: 206). Наблюдая за всем со стороны, она знает обо всем. Ференци говорит, что этот "астральный фрагмент" покидает сферы земного эгоистичного существования и становится провидцем, "устремляясь, так сказать, за пределы досягаемости агрессора, к "объективному пониманию" всей Вселенной, с тем чтобы добраться до   истоков происхождения таких чудовищных вещей" (там же: 207).

 

Перед Орфой, пишет Ференци, стоит только одна задача - сохранение жизни. Она играет роль ангела-хранителя. Она продуцирует фантазии исполнения желаний страдающего или убитого ребенка, она облетает всю Вселенную в поисках помощи (R.N. была убеждена в том, что именно всемогущая Орфа привела к ней Ференци как единственного человека, который мог бы ей помочь). Однако когда на R.N. в возрасте 11 лет обрушилось самое серьезное травматическое событие в ее жизни, даже Орфа была вынуждена признать свое бессилие. Отец R.N., который неоднократно гипнотизировал и насиловал девочку, проклял дочь и отрекся от нее, оставив брошенного ребенка с неизгладимым чувством собственной мерзости и презренности. Ференци пишет, что с этим Орфа уже ничего не могла поделать и она стала готовить самоубийство R.N. Так как в силу больничных ограничений совершить самоубийство было невозможно, единственной оставшейся альтернативой стала полная атомизация психической жизни.

Пациентка вспоминала ощущения прорыва во Вселенную, образы созвездий, сверкавших наподобие бриллиантов, галлюцинации, обрывочные бессмысленные образы и слова, как, например, "я вселенское яйцо"(там же: 29). Этот взрыв, похожий на извержение вулкана, в конце концов провел к тотальному "выгоранию" - полному временному помешательству, кататоническому ступору. Однако, пишет Ференци, эта женщина не стала безумной. Подобно Изиде, ищущей расчлененное тело своего потерянного возлюбленного Осириса, Орфа вернулась и смогла, "будто бы   чудом, вновь поставить это существо на ноги, подобрав каждую ее частицу" (там же: 10), она даже добилась успеха  в восстановлении претравматической личности, хотя это сопровождалось провалами в памяти и ретроактивной амнезией различной продолжительности (там же: 39).

Ференци так комментирует это "растворение во Вселенной" и работу по "рекоагуляции", выполненную Орфой:

Момент, когда требования внешней реальности полностью отвергаются и наступает состояние внутренней адаптации, когда даже смерть в качестве адаптации становится приемлемой, воспринимается как избавление, освобождение. Для человека этот момент, видимо, означает отказ от попыток сохранения своего "я" и вхождение в большее, возможно, во вселенское состояние равновесия.

(там же: 7)

Широко распространенная у больных шизофренией склонность создавать свои собственные космогонии, часто потрясающие нас своей фантастичностью, отчасти является попыткой инкорпорировать их собственные "невозможные" страдания в некую большую целостность.

(там же: 81)

Так или иначе, эти размышления открывают путь к пониманию удивительно разумных реакций бессознательного в моменты сильнейшего дистресса.. .включая печально известные сны о "мудром ребенке", [а также] регрессивные энергии спиритических медиумов.

(там же: 81)

Каждый должен решить для себя сам, стоит ли идти дальше и искать (подобно физикам, считающим, что вещество в конце концов превращается в энергию) над-материальные, метафизические интуиции в форме и содержании психических расстройств.

(там же: 29)

Далее он размышляет:

 В какой степени те, кто "сходят с ума" от боли, то есть те, кто оставил свою обычную эгоцентричную точку зрения, стали способны, в силу специфической ситуации, в которой они пребывают, на своем опыте познавать ту область нематериальной реальности, которая для нас, материалистов, остается недоступной? Это направление исследования должно захватить и область так называемого оккультизма. Случаи передачи мыслей во время анализа страдающих людей встречаются чрезвычайно часто... возможно, даже интеллект, которым мы так гордимся, не является нашей собственностью, он должен быть замещен или преобразован через ритмический процесс излияния эго во   Вселенную, которая одна знает все и, следовательно, разумна.

(там же: 33)

Здесь предположение Ференци о том, что Орфа в моменты травматического дистресса пользуется глубинной мудростью психики или является частью преобразующего универсального "разума", напоминает одно из положений Юнга относительно того, что Самость, репрезентирующая целостность психики, включая и "психоидные" глубины, определяющая фактор "судьбы" индивида, наделена трансцендентной, по отношению к эго, способностью направлять и регулировать процесс индивидуации. Самость является истинно "высшим", по отношению к эго, фактором.

Представители теории объектных отношений

Мелани Кляйн и Вилфред Бион

Работы Мелани Кляйн и Вилфреда Биона, в которых они исследовали инстинкт смерти и его персонификации в ужасающих "объектах" фантазийных систем бессознательного у детей самых младших возрастов и/или в психотических процессах, имеют большое значение для нашей дискуссии. Для того чтобы описать этого тираничного внутреннего агрессора, они использовали фрейдовский конструкт суперэго, однако эти авторы расширили границы идеи суперэго гораздо дальше, чем намеревался Фрейд. Кляйн, одна из первых приступивших к аналитической работе с детьми, была шокирована, обнаружив, как много насилия проявляется в спонтанных играх ее маленьких пациентов (см. Klein, 1946). Она отнесла это насилие на счет доэдипального суперэго, более строгого и жестокого, чем суперэго Фрейда. Она полагала, что доэдипальное суперэго зарождается на потенциально психотических  уровнях тревожности. Для того чтобы не оказаться жертвой своего собственного инстинкта смерти, не быть им разрушенным, ребенок направляет свою ненависть наружу, на (плохую) грудь или пенис (проективная идентификация), там он может "локализовать" свою тревогу, которая иначе была бы невыносимой, в виде преследующего страха нападения (параноидная/преследующая позиция). Проецируются и чувства любви ребенка (хорошая грудь или пенис) - так устанавливается план, на фоне которого ребенок приходит к окончательному открытию того факта, что хорошие и плохие грудь/пенис принадлежат одной персоне (депрессивная позиция и достижение целостных объектных отношений). В процессе проработки ребенком чувств любви и ненависти к реальной/фантазийной матери (или позже к аналитику) и разным ее частям суперэго подвергается трансформации, становится менее суровым, преобразуется в способность переживания чувства вины (совесть), выражающейся, в итоге, в компенсаторных попытках ребенка загладить воображаемый ущерб, который он якобы причинил своим объектам.

Однако в начале этого бурного процесса чувства ненависти и ассоциированные с ними элементы фантазии проецируются на мать/аналитика, которая/который таким образом превращаются в частично галлюцинаторное угрожающее "существо" или ужасающее, расщепленное на части "нечто". Если мать/аналитик не может принять и трансформировать эти проекции, привнося чувства любви, происходит интернализация интроекта, заряженного ненавистью, и тогда ребенок (а позже психотический взрослый) чувствует себя преследуемым во внутреннем мире угрожающими садистическими грудью/пенисом и нечто/персоной.

Вилфред Бион расширил рамки кляйнианского анализа, включив в рассмотрение психотические процессы у  взрослых. Он выдвинул гипотезу о том, что садистическое суперэго Кляйн ошибочно атакует не только эго ребенка, но и все психические "связеобразующие" процессы, позволяющие ребенку испытывать переживание "связного я"  (см. Bion, 1959). В силу того, что и грудь, и пенис являются как связующими объектами, так и первичными   объектами переживания младенца, то впоследствии нападение на них генерализируется в нападение на все, что они символизируют, а именно на отношения с объектами внешнего мира и на внутреннюю интеграцию объектов. В итоге подвергается нападению сама способность к интеграции, к целостному переживанию. Мысли отделяются от чувств, образы от аффекта, воспоминания от сознания - атакуется даже способность мыслить. Это приводит к  формированию "суперэго, разрушающего эго", которое занимает место нормально развивающегося эго и узурпирует его функции (см. Bion, 1957). Бион убежден, что во внутреннем мире психотических пациентов доминирует некая злокачественная фигура, которая создает огромное сопротивление прогрессу в психотерапии этих пациентов. Эта негативная внутренняя сила является "причудливым образованием" или "причудливым объектом", который систематически разрушает смысл всех переживаний. Бион пишет:

Если мать не справляется, то... проекции ребенка сводятся к непрерывной проективной идентификации, сила и частота которой возрастают. Кажется, что возрастающая интенсивность лишает проекцию полутонов смысла. Реинтроекция осуществляется с той же силой и частотой. Используя дедукцию, мы судим о чувствах пациента, исходя из наблюдений за его поведением в консультационном кабинете; отталкиваясь от выводов, полученных при помощи дедукции, мы создаем модель; согласно моей модели, поведение младенца отличается от обычно ожидаемого мной поведения мыслящего взрослого человека. Из поведения младенца можно сделать вывод, что его внутренний объект сформирован, однако этот объект совмещает характеристики ненасытной вагинообразной "груди", этот объект лишает ребенка всех позитивных качеств, которые ребенок дает или получает, он оставляет ребенку только дегенеративные объекты. Этот внутренний объект лишает своего хозяина всякой реальной возможности понимания. В анализе такие пациенты, по-видимому, не способны получить пользу от своего окружения и, следовательно, от своего аналитика.

(Bion, 1962b: 115)

 

Предположение Биона о злокачественном гипертрофированном суперэго, которое ненавидит и атакует все связеобразующие процессы в психике, согласуется с нашей гипотезой о том, как примитивная Самость, занятая задачей выживания, каждый раз подвергает ошибочной "аутоиммунной" атаке открывающиеся возможности для самовыражения и установления отношений, интерпретируя эти возможности как угрозу повторной травматизации. К этой гипотезе Бион добавляет богатый, но сдержанный анализ того, как внутренняя ненависть разрушает то, что Юнг назвал трансцендентной функцией (альфа-функция по Биону), так что, в самых худших случаях, нападению подвергается сама способность психики к символообразованию, помогающая ей справиться со своими собственными аффектами. Это - радикальная гипотеза, которая ставит под вопрос наше положение, сформулированное в рамках подхода аналитической психологии относительно символообразующей функции психики sui generis*. Бион в своем анализе предполагает, что даже эта функция является относительной и зависит от непредсказуемых переменных, таких как способность матери к проекции-метаболизации, а также от уровня врожденной агрессии ребенка, которая требует метаболизации.*Как таковая (лат.)

Д.В. Винникотт

Все работы Винникотта в той или иной степени касаются темы психической травмы, поэтому здесь мы приведем обзор только части обширного целого, кое-что из которого уже было процитировано. Винникотт всегда рассматривал травму как неудачу окружения/матери в обеспечении такой "достаточно хорошей" опеки над ребенком, которая бы поддержала активные творческие отношения между внутренней и внешней реальностью. В том случае, если материнская забота служит источником возбуждения и чрезмерной стимуляции или если мать грубо отвергает ребенка, начинает расти разрыв между психосоматическим "истинным я" и (изначально мыслительным) преждевременно образовавшимся "ложным я" ребенка, которое, экранируя и выступая в роли суррогата внешнего окружения, ставшего невыносимым, предохраняет "истинное я" от дальнейшей травматизации. По Винникотту, разделение целостного психосоматического "я" является итогом вторжения примитивных защит, цель которых состоит в предотвращении переживания "немыслимой агонии",связанного с ранней травмой.

Используя терминологию нашего исследования, эти "примитивные защиты" эквивалентны диадической системе самосохранения: одна часть личности выступает в качестве "прогрессировавшего "ложного я",локализованного в мыслительной сфере, другая же часть, регрессировавшее "истинное я", выступает в роли "клиента" первой.

"Истинное я" Винникотта несет в себе то, что мы назвали личностным духом, который появляется в первые мгновения, в самом начале жизни, до того как сформированы "внутренние объекты", и является "не более чем совокупностью сенсорно-моторной активности" (Winnicott, 1960а: 149). "Всемогущество" "истинного я" представляет собой лишь отражение его нуминозности, его архетипического базиса, который должен быть постепенно "очеловечен" в рамках диадических отношений мать-ребенок. Если этого не происходит оптимальным образом, тогда, по Винникотту, "истинное я" прерывает процесс своего воплощения в теле, и "ложное я"(мыслительное по большей части), сформированное под давлением внешних обстоятельств, руководит жизнью индивида, заключив в себе все еще всемогущее, но теперь травмированное "истинное я" как некую постыдную тайну.

Винникотт говорил о континууме степеней влияния "ложного я". На одном полюсе "истинное я" полностью скрыто, даже от "ложного я". Далее, продвигаясь по направлению к полюсу здоровья, "истинное я" "признается как возможность и ему позволено вести тайную жизнь" (там же: 143). Еще ближе к полюсу здоровья "ложное я" ищет оптимальные условия, которые позволили бы "истинному я" проявить себя. На этом уровне "ложное я" становится "заботящимся я",опекая "истинное я".

В качестве примера Винникотт приводит случай женщины, которая имела "ложное я", но за всю ее жизнь у нее не было чувства реальности собственного существования.

Я обнаружил, что имею дело с неким персонажем, которого пациентка называла "Заботящимся Я". Это "Заботящееся Я": (1) узнало о психоанализе; (2) явилось на прием и подвергло испытанию идею анализа, проведя своего рода тщательно спланированное тестирование надежности аналитика; (3) привело пациентку в анализ; (4) постепенно, после трех лет анализа, передало свои функции аналитику... (5) во время отсутствия аналитика (болезнь... отпуск и т. д.) появлялось и вновь брало на себя заботу о пациентке.

(там же: 142)

Винникотт подчеркивал позитивную (заботящуюся) сторону того, что мы обозначили как система самосохранения. Он не обсуждал преследующий аспект этой системы, упомянув лишь, что если "заботящееся я" не может найти способ существования "истинного я", то оно вынуждено приступить к организации самоубийства пациента, так как "истинное я" никогда не должно быть предано. Эти рассуждения схожи с описанием Орфы и регрессировавшего эго у Ференци. "Самоубийство в этом контексте,- пишет Винникотт,- является разрушением цельного "я" с тем, чтобы избежать аннигиляции "истинного я"(там же: 143).

Корриган, Гордон и "мысленные объекты"

Корриган и Гордон в своей концепции "мысленного объекта" (mind-object) исследовали преследующий аспект "ложного я" Винникота, локализованного в ментальной сфере (Corrigan& Gordon, 1995). Авторы хотели показать, что у пациентов, принадлежащих к определенной подгруппе, преждевременно развивается и формируется то, что Ференци назвал "прогрессировавшим я"; эта структура, включая перфекционистские идеалы, идентифицируется как разум. Перфекционистский "разум"персонифицируется как внутренний "мысленный объект", он безжалостно атакует психосоматическое "я", которое никогда не может соответствовать его неизменно высоким требованиям. В итоге развиваются депрессия, обсессивно-компульсивное расстройство, различные формы шизоидного ухода. Используя нашу терминологию, система самосохранения берет контроль и пресекает любую возможность установления отношений зависимости, которые способствовали бы внутреннему росту индивида.

Майкл Эйген

Среди всех упомянутых здесь авторов-психоаналитиков Эйген ближе всех подошел к архетипическому пониманию так называемых примитивных защит системы самосохранения. Эйген сосредоточил внимание на идеях Биона о том, как ранняя травма с ее "психотическими агониями" стимулирует "недоброжелательный разум", который, в конечном счете, опустошает психику и приводит к повреждению самой способности переживать. Злокачественное, "ненавидящее жизнь суперэго", в сущности, полностью подчиняет себе нормальное при других условиях мышление для того, чтобы оправдать свои деструктивные намерения и установки, направленные на разрушение символообразующей способности психики. Подводя итог, Эйген так вкратце излагает идеи Биона:

Бион предложил образ [психического развития], направленного вспять, в качестве метафоры всеохватной деструктивности. Травматический опыт не погружается в поток первичного процесса, где он мог бы быть переработан в образы, которые, в свою очередь, дали бы начало символической и мыслительной проработке. Вместо этого происходит полное блокирование продвижения в этом направлении, имеет место демонтаж каждого достижения на остающиеся таким образом непроработанными элементы исходного травматического опыта. Место психики занимает состояние непрекращающейся катастрофы. Психика (то, что от нее остается) становится "катастрофической машиной", перемалывающей каждый бит возможного переживания в ужасающее ничто.

(Eigen, 1999: 114)

 

Однако Эйген не остановился на предложенной Бионом модели "катастрофической машины". В отрывке, который мог бы быть написан самим Юнгом, Эйген говорит:

Легко представить, что младенец не способен справиться с обрушивающимися на него беспорядочными потоками воздействий. Однако я полагаю, что довольно полезно придерживаться той точки зрения, что неспособность к переработке сохраняется на всю жизнь. Наши религиозные и психотерапевтические системы предлагают системы координат (frames of reference) для переработки непереносимых агоний и также, возможно, невыносимых радостей. Порой живопись или литература сводят вместе агонию-экстаз жизни на вершине преходящего триумфа. Хорошие стихи являются спрессованным временем, они предоставляют пространство, в котором на разных этапах жизненного пути мы можем переживать эмоциональную трансформацию. Эти моменты переработки, пульсации наполняют жизнь смыслом и также тайной. Однако я полагаю, что какую-то часть своей энергии эти эстетические и религиозные системы заимствуют у всех кризисных моментов, которые в них вошли.

(там же: 117)

 

Здесь Эйген выдвигает предположение, созвучное центральному положению, в котором подход Юнга к психике расходится с подходом Фрейда, а именно то, что сами бессознательные фантазии, при помощи которых психика младенца пытается защитить себя от ранней травмы, представляют собой смысловые структуры, уже существующие, по крайней мере, in potentia. Они не "готовятся" для того, чтобы улучшить самочувствие младенца/ребенка,- как раз наоборот, довольно часто, чему мы были свидетелями, их дьявольское присутствие ухудшает состояние человека, испытавшего травматическое переживание. Другими словами, разум зиждется на архетипической основе. Его системы координат, структурирующие психику, "раскрываются" в контексте раннего опыта отношений младенца с матерью (включая травму). Являясь общими для всего человечества, они "раскрываются" на индивидуальном для каждого пути страданий, связанных с обстоятельствами человеческого существования. Таким образом, позже, когда травмированный в детстве индивид сталкивается с теми же самыми "категориями" в повествовательных символических системах (преданиях) религии, поэзии и искусства, они привносят преобразующий потенциал и "смысл" именно потому, что они существовали с самого начала. На самом деле, травма "запечатлевается в памяти" именно в этих поздних схожих архетипических образах или возобновлениях (re-enactments). С этой точки зрения, психопатология относительно универсальна для всех людей. Даже вызванное травмой "навязчивое повторение" является частью общечеловеческого опыта и не требует для своего объяснения привлечения концепции "инстинкта смерти", хотя в этой фантазии Фрейда и заключается некий смысл, который он и другие извлекли из клинического опыта работы с травмой.

Рональд Фэйрберн

Концепция Фэйрберна о садистических отношениях между фигурой внутреннего вредителя (saboteur) и "либи- дозным эго" лучше всего подходит для объяснения одновременного присутствия беззащитного "невинного" внутреннего объекта и неистового Защитника/Преследователя этого объекта. Фэйрберн работал с детьми, которые во время Второй мировой войны подверглись сексуальному насилию. Он обнаружил, к своему изумлению, что эти невинные дети испытывали чувство стыда в связи с тем, что они были объектами сексуального насилия, они сопротивлялись воспоминаниям о своей травме, так как это заставляло их чувствовать себя "плохими". Фэйрберн пришел к выводу, что мотив, побуждающий ребенка быть плохим, возникающий в контексте отношений зависимости, определяется потребностью "сделать объект хорошим" (Fairbairn, 1981:65), и это происходит через интернализацию "плохости" этих объектов. Впоследствии образы "я" и объекта, несущие эту "плохость", вытесняются. Здесь Фэйрберн делает ценное замечаение, указывая на то, что агрессия ребенка является фактором этого вытеснения. Он пишет:

Именно переживание фрустрации либидо вызывает агрессию ребенка по отношению к его либидозному объекту -  так возникает состояние амбивалентности... Так как для ребенка невыносимо иметь объект, который одновременно является и хорошим, и плохим, он пытается ослабить напряжение этой ситуации, расщепляя фигуру матери на два объекта. В дальнейшем она представляет собой "хороший" объект, если удовлетворяет его либидозно, и наоборот, в случае неудачи в удовлетворении его либидозных потребностей она оказывается "плохим" объектом.

(там же: 110)

 Однако как только [эта] амбивалентность закрепилась, выражение ребенком чувств по отношению к матери ставит его в положение, которое должно представляться ему исключительно рискованным.

(там же: 112)

Так, выражая агрессию, он подвергает себя риску утраты хорошего объекта [она тем более его отвергает], если же,  с другой стороны, он выражает свою либидозную потребность, то ему угрожает особенно опустошительное переживание унижения и стыда от осуждения его любви и пренебрежения или преуменьшения значения выказанной им потребности [или]... на более глубоком уровне над ним нависает угроза переживания дезинтеграции и психической смерти.

(там же: 113)

[В этой опасной ситуации]... ребенок ищет пути обхода опасностей, связанных с выражением либидозного аффекта  и аффекта агрессии по отношению к объекту, он использует максимум своей агрессии для того, чтобы контролировать максимум своей либидозной потребности. Таким способом он снижает интенсивность требующего внешнего выражения аффекта, как агрессивного, так и либидозного... Либидозное эго овладевает избытком либидо, а избытком агрессии овладевает внутренний вредитель. Таким образом, маневр ребенка с использованием агрессии для подчинения либидозной потребности оборачивается нападением внутреннего вредителя на либидозное эго.

(там же: 115 )

В главе 1 мы привели исчерпывающие примеры таких нападений в случае миссис Y и мужчины с ружьем, а также в сновидении художницы о человеке с топором. Согласно Фэйрберну, преследующие внутренние объекты такого рода, вероятно, представляют собой персонификации инвертированной агрессии пациента - агрессии, которая предназначалась для процессов адаптации, но не была использована в этих целях. Пациент, таким образом, остается, с одной стороны, со своим ищущим компромиссов "ложным я", направленным вовне, во внешний мир, а с другой - с агрессией, обращенной вовнутрь.

Одна из важных идей Фэйрберна заключается в том, что цель психоаналитического лечения должна состоять в поддержке пациента в рискованной ситуации высвобождения его интернализованных "плохих" объектов, так чтобы их либидозный катексис мог быть разрешен. Пациент сопротивляется этому, постоянно впадая в "искушение использовать "хорошие" отношения с аналитиком в качестве защиты от принятия этого риска" (там же: 69). "Я убежден,- говорит Фэйрберн,-

[что] самые начальные истоки развития психопатологии восходят, скорее, к области этих плохих объектов, чем к области суперэго; ибо по отношению ко всем психоневротическим и психотическим пациентам можно было бы сказать, что если Истинная Месса служится в алтаре, то Черная Месса служится в склепе. Таким образом, становится очевидным, что психотерапевт является прямым наследником экзорциста: он имеет дело не только с "отпущением грехов", но также и с "изгнанием бесов".

(там же: 70)

Гарри Гантрип

Анализ Фэйрберна был развит Гарри Гантрипом, обнаружившим подобные фигуры "внутреннего вредителя" и его невинного "клиента" в сновидениях пациентов, переживших психическую травму (см. Guntrip, 1969). Фэйрберн и Гантрип - единственные теоретики этого направления, использовавшие материал сновидений для исследования внутреннего мира травмы. "Отвергнутым или травмированным детям,- утверждает Гантрип,- очень страшно быть слабым в недружелюбном и угрожающем мире... и если не можешь изменить мир, то можно попытаться изменить самого себя. Так ребенок начинает бояться и ненавидеть свои собственные слабости и потребности; теперь он стоит перед задачей взросления вместе с нетерпимостью к своей незрелости".

(там же: 196)

Эта "нетерпимость к незрелости" представлена "антилибидознымэго", которое Гантрип рассматривал как внутреннее представление идентификаций ребенка с отвергающими зависимость "плохими родительскими объектами". Это антилибидозное эго "ненавидит" зависимость, которая доставила ребенку такие неприятности в отношениях с нетерпимыми родителями. Таким образом, оно является "интроекцией" родителей, которая теперь действует вроде "пятой колонны" во внутреннем мире ребенка. Гантрип указывает, что антилибидозное эго является одним из главных источников сопротивления в психотерапии.

Враждебность... антилибидозного эго по отношению к зависимости от кого бы то ни было, кто оказывает помощь, а также его ненависть к признанию потребностей является одним из источников самого упорного сопротивления психотерапии и сопротивления психотерапевту. Ненависть к нуждающемуся ребенку и психотерапевту, к которому он желает обратиться за помощью, исходит изнутри.

(там же: 196)

Иллюстрируя противодействие антилибидозного эго внезапно появившейся потребности в зависимости, Гантрип приводит сновидение пациентки, в котором представлены атакующие фигуры, напоминающие садистические фигуры в случае миссис Y и человека с ружьем.

Я маленькая девочка, я стою у двери в большую комнату и дрожу от страха. Я вижу вас внутри этой комнаты и думаю: "Если бы только я смогла добраться до него, то я была бы в безопасности". Я бегу через комнату, но тут откуда-то выходит другая девочка и толкает меня обратно к двери.

(там же: 196 ) Гантрип продолжает:

Спустя два года, когда эта пациентка стала доверять мне гораздо больше, ей опять приснился этот же сон. На этот раз она продвинулась внутрь комнаты настолько, что ей не хватило дюйма, чтобы дотронуться до меня, когда вдруг, в самый последний момент, появилась эта другая девочка, как говорится, ниоткуда и, со злобой влепив ей пощечину, опять увлекла ее прочь.

(там же: 196)

Фэйрберн и Гантрип акцентировали внимание исключительно на негативной преследующей деятельности фигуры внутреннего вредителя или антилибидозного эго, рассматривая либидозное эго как невинную жертву. Находясь на позициях юнгианского подхода, мы могли бы выразить сомнения по поводу этой односторонности и склонности - особенно это характерно для Гантрипа - видеть только ненависть и насилие антилибидозного эго, и только хорошие качества и невинность в "утраченном сердце "я"", в жертве преследователя. Как мы видели на примере нескольких случаев, видимо, должен существовать telos или намерение в этом насилии архаической защитной системы, даже в том случае, если оно становится избыточным, полностью бессмысленным насилием против психики.

Джеймс Гротстейн

Американский теоретик объектных отношений Джеймс Гротстейн, используя язык, созвучный языку Кляйн и Биона, также приводит описание разнообразных недоброжелательных внутренних фигур, которые оказывают сопротивление прогрессу в психоанализе нарцисси-ческих, депрессивных и зависимых пациентов. "Нарциссические пациенты,- говорит Гротстейн,-

боятся изменений. [По мере прогресса в анализе]... нарастает дисбаланс... между прогрессировавшей частью "я" и другой, все еще остающейся незрелой, частью "я". Как только схизм между этими двумя частями личности достигает критической отметки, может иметь место негативная терапевтическая реакция с опасным отреа-гированием. Как будто остановившаяся в развитии часть личности подрывает успех прогрессировавшей части для того, чтобы обратить на себя внимание".

(Grotstein, 1987: 325)

В одном из случаев Гротстейн сообщает о пациенте, который интернализировал маниакальный грандиозный аспект своей матери в образе внутренней фигуры, похожей на нациста, делавшей все возможное для того, чтобы защитить его от надвигающейся катастрофы. Эта фигура продвигала пациента к достижению невероятного успеха в профессиональной области, но она же предъявляла к нему жестокие садистические требования. Когда пациент достиг некоторых улучшений в психоанализе, это маниакальное "я" начало оказывать сопротивление, подвергая атаке интерпретации психоаналитика, подрывая анализ, умаляя важность анализа и, как правило, проводя "настоящий анализ" вне сеансов (там же: 329). Это был классический пример того, что Фрейд назвал "негативной терапевтической реакцией".

Гротстейн пишет, что эта "маниакальная" часть пациента порой становилась виртуальным "живым призраком", который, казалось, удерживает более зависимое беспомощное "я" "заложником внутри своей мощной ловушки", сражающимся за свою собственную независимую судьбу.

Я наблюдал пациентов, страдающих от хронического депрессивного расстройства, которые, казалось, питали пристрастие к своей депрессии. В конечном счете, оказывалось, что они переживали свою депрессию как отщепленную внутреннюю личность (persona), боровшуюся за свою собственную жизнь и опасавшуюся установления какой-либо связи пациента с надеждой, прогрессом и счастьем. Я назвал эту депрессивную личность "Мадонна Скорби". Она воспринималась как аутичная материнская внутренняя фигура "я", которая соболезнует и утешает нарциссичного пациента, когда тот подвергается плохому обращению со стороны других людей и во всех несчастливых жизненных ситуациях.

(там же: 330)

В случае девушки, страдающей анорексией, Гротстейн с очевидным огорчением пишет, что, в сущности, анорексия пациентки

была персонифицирована в аутичном, оказывающем материнскую опеку "я", которое, по-видимому, понимало и защищало ослабленную пациентку в своем убежище, будучи в состоянии тешить ее тщеславие самой суровостью аскезы, которую та наложила на себя. На одном уровне терапевт рассматривался как помогающая фигура, а на другом - как враг ее "аноректичной матери" и "я". Невротическая личность пациентки занималась со мной анализом до тех пор, пока не было проведено достаточное различение между прогрессировавшим "я" и все еще застрявшим в развитии примитивным аноректичным "я". К этому времени ее тошнота стала сильнее, и она подвергла себя такой суровой диете и стала так быстро терять в весе, что под угрозой оказалась ее жизнь. Ее сопротивление анализу уменьшилось только тогда, когда я признал позитивное значение ее аноректичного "я", защищающего ее от разочаровывающих объектов детства.

 (там же: 325 )

Метаморфоза "Мадонны Скорби" в оправдывающую, соблазняющую внутреннюю фигуру, которая насылает "чары" зависимости (addiction) на эго пациента, стремящееся к индивидуации, и ведет его к своего рода внутренним отношениям "созависимости" с ней, является одним из важных моментов, который открыл Гротстейн. Этот анализ перекликается с ранними работами Жане, в которых он показал, что некоторые из демонов, овладевших его пациентом, как бы изнутри гипнотизировали его, и Жане не мог загипнотизировать пациента, не заручившись поддержкой демона.

Отто Кернберг и его коллеги

Кернберг и его коллеги представляют внутренний мир пограничных пациентов составленным из карикатурных, фрагментированных и гротескных репрезентаций как любящих, так и ненавидящих частичных объектов, которые взаимодействуют с искаженными, стереотипизированны-ми частичными репрезентациями "я". Так как сосуществование в целостном "я" или объектном образе чувств любви и ненависти вызвало бы гораздо больший уровень тревоги, чем тот, который может вынести пациент, то примитивные защиты удерживают эти образы частей "я" и частичных объектов от интеграции в целостные репрезентации "я" и объекта.

Эти образы частичных "я" и частичных объектов образуют диады, которые становятся "ролями", разыгрываемыми пациентом (пациенткой) в отношениях с другими. По мере того как эти роли становятся экстерна-лизованы в переносе, аналитик получает возможность доступа ко внутренним имаго. Обычно эти диады включают в себя беззащитного ребенка или инфантильную репрезентацию частичного "я" и частичную объектную репрезентацию заботящегося "родителя". Типичными диадами являются:

любящий родитель - свободный, спонтанный ребенок; наказующий, садистический родитель - плохой, отвратительный ребенок; незаботящийся, занятый самим собой родитель - нежеланный ребенок; садистический насильник - жертва абьюза; и т. д.

(см. Kernberg et. al., 1989: 103)

Терапия заключается в идентифицировании отщепленных внутренних персонажей по мере того, как они проецируются или с ними идентифицируются, в назывании этих объектов и связанных с ними аффектов и после этого в оказании пациенту поддержки в том, чтобы перенести тревогу соединения противоречивых образов хороших и плохих "я" или объекта. Цель этого процесса заключается в увеличении толерантности к амбивалентности.

Постепенно пациент становится способен воспринимать самого себя и терапевта как более сложных представителей рода человеческого. Таким образом, новое глубинное измерение, появившееся в восприятии себя и других, свидетельствует о трансформации частичных объектных отношений в полные объектные отношения (там же: 122).

В подходе Кернберга к объектным отношениям представляет интерес использование таких терминов, как "карикатурный, искаженный, немодулированный" и т. д. по отношению к тому, что мы назвали элементами архетипической фантазии во внутреннем мире. Юнг ясно сознавал, что когда кто-то сталкивается с такого типа противоположными образами, то он оказывается в области влияния архетипических "нуминозных" энергий. Однако он не сформулировал достаточно четко, как эти противоположные внутренние образы проявляются в психотерапевтической ситуации, как они прорабатываются, т. е. очеловечиваются в процессе многократной проективной идентификации и интерпретации. Несмотря на это, практические рекомендации Кернберга относительно терапии являются очень полезными.

Дэйвис, Фроупи и детский сексуальный абьюз

Следуя традициям Кернберга и его коллег, Джоди Месслер Дэйвис и Мэри Гэйл Фроули недавно опубликовали работу, отражающую их взгляды на лечение взрослых пациентов, которые в детстве перенесли сексуальные домогательства или насилие (см. Davies & Frawely, 1994). Они рассматривают переходное пространство диады терапевт/пациент как "поле", на котором иначе недоступные (диссоциированные) репрезентации "я" и объекта, отщепленные в момент ранней психической травматизации, экстернализуются (проективная идентификация) наряду с элементами бессознательных фантазий: так, в отношениях переноса/контрпереноса происходит реконструкция "забытой" травматической ситуации. Среди персонажей, которые то появляются, то исчезают в этом пространстве, которое создают пациент и терапевт, встречаются связанные с "я" и объектом диады, напоминающие детско- родительские образы Кернберга. Например:

отстраненный, не склонный к насилию родитель - отвергаемый ребенок; садистический насильник - беспомощная, не имеющая возможности выразить свою ярость жертва; идеализированный, всемогущий спаситель - обретший права ребенок, нуждающийся в спасении; соблазнитель - соблазняемый.

(там же: 167)

В рамках этих четырех паттернов отношений, каждый из которых представляет то, что мы назвали диадической системой самосохранения, существует восемь "позиций", которые пациент и терапевт могут занимать, взаимно дополняя друг друга, идентифицируясь с ними или проигрывая их, как роли. Если пациент, к примеру, берет на себя роль садистического насильника, то терапевт будет испытывать в своем контрпереносе значимое чувство  бессильной ярости жертвы. В конце концов эти персонажи должны быть прояснены посредством интерпретаций, так чтобы связанный с ними аффект мог быть идентифицирован, выражен и проработан. От терапевта этот процесс требует в одинаковой степени как активного вовлечения, так и нейтральности наблюдателя.

Авторы указывают на то, что в психотерапии идентификация пациента с садистической, насилующей частью садо- мазохистской диады лучше всего видна в случаях жертв ранней травмы, которые часто пытаются разрушить надежду у своего аналитика.

Взрослые, пережившие психическую травму в детстве, часто боятся того, что хорошее быстро закончится, что обещания в конце концов нарушатся. Как правило, ожиданию момента неизбежного разочарования эти пациенты предпочитают контроль над ситуацией - так они прекращают возрастание уровня связанной с надеждой тревоги и разрушают то, что считают только иллюзией... Идентифицируя себя с жертвой, терапевт, подобно травмированному когда-то ребенку, испытывает отчаяние и дефляцию*.

(там же: 174)

* От лат. deflatio- сдувание: термин, антонимичный инфляции.

Подход Кернберга и его коллег к пациентам с пограничным расстройством вообще и подход Дэйвис и Фроули к детской травме в частности, показывает, как в поле переноса организуется то, что мы идентифицировали как диадическую, архаическую систему самосохранения, а также способы ее проработки в системе связей (relationally). С точки зрения юнгианского подхода, мы бы хотели подчеркнуть, что "поле" воображения, в котором проявляются диадические структуры самозащиты, не ограничено процессами переноса и контрпереноса. Сновидение само по себе является таким полем. То же относится и к песочнице и всем средствам так называемой арттерапии разных видов, вовлекающей пациента в процесс "активного воображения". Эти виды терапии не в меньшей степени, чем техники системы связей Дэйвис и Фроули, требуют активного включения и совместного игрового взаимодействия пациента и терапевта в процессе поиска способа раскрытия инкапсулированного аффекта, который все еще не имеет словесных форм для своего выражения.

Джеймс Мастерсон

Джеймс Мастерсон (Masterson, 1981) разработал теорию развития в рамках подхода объектных отношений, объясняющую образование садо-мазохистических диад в случае, если нормальный процесс сепарации/индивидуации прерван психической травмой. При нормальном развитии, говорит Мастерсон, смешанное (fused) единство "я- объект" матери/ребенка проходит через промежуточную стадию, в которой частичные образы (хорошей и плохой саморепрезентации) дифференцируются, объединяясь затем в целостную саморепрезентацию, и хорошую, и плохую. Аналогичный процесс имеет место и в отношении объектных репрезентаций.

Проблема появляется тогда, когда мать не позволяет ребенку сепарироваться, когда она поощряет только "хорошее", уступающее ей дитя, отстраняясь от индивидуирующих, самостоятельных мыслей и желаний ребенка. Самовыражение наталкивается на материнское отвержение; послушание, зависимость и пассивность поощряются. Это переменчивое поощряющее/отстраняющееся имаго интернализуется и, вбирая в себя каждый аспект материнского объектного образа, становится саморепрезентацией. "Отстраняющее единство объектных отношений"(withdrawing object-relation unit, WORU) атакует и подвергает критике "плохого", скверного ребенка, а поощряющее единство объектных отношений "любит" и вознаграждает "хорошего", послушного ребенка. Итак, мы столкнулись с фигурой Защитника/Преследователя и его "клиентом", принявшим обличье "плохого" и "хорошего" ребенка (см. там же).

В такой ситуации ребенок становится объектом критики, исходящей изнутри, направленной на его или ее собственные истинные потребности в самовыражении (WORU), и он уходит в патологическое самоублажение поощряющего единства (возможно, это эквивалентно "ложному я" Винникотта). В терапии пограничный пациент проецирует поощряющее единство на терапевта и ищет его одобрения за "хорошее" поведение для того, чтобы избежать отвержения-депрессии, которые ассоциативно связаны с каждым актом истинного самовыражения. Если же терапевт противостоит этому паттерну, то содержанием проекции становится отстраняющее единство: пациент приходит в отчаяние, чувствует себя "плохим" и т. д., теперь образ терапевта становится неотличим от преследующего внутреннего объекта. Терапия откатывается назад или продвигается вперед по мере того, как эти отщепленные внутренние образы проецируются и интерпретируются, однако Мастерсон, видимо, не упоминает здесь о своих реакциях контрпереноса, как это делают Дэйвис и Фроули.

Читатель отметит, что ход рассуждений Мастерсона в некоторых отношениях противоположен анализу Гантрипа, Фэйрберна или Винникотта, а именно в том, что касается определения полюса личностного духа в диаде. Гантрип и его коллеги видят презираемое, беззащитное "истинное я", любящее и нуждающееся, отвергаемое внутренним вредителем; Мастерсон убежден, что это - активное "я" в процессе индивидуации, отвергаемое WORU. Эти две позиции могли бы быть согласованы в том случае, если признать, что некоторые потребности зависимости, будучи удовлетворенными, служат на пользу потребностям сепарации/индивидуации, в то время как для других потребностей это не так. Без сомнений, личностный дух одновременно и беззащитен, и активно самовыражается. Внутренние самонападения могут оказать на него разрушительное влияние.

Джеффри Сейнфилд

Американский теоретик объектных отношений Джеффри Сейнфилд объединил теории Винникотта, Фэйрберна, Кляйн, Мастерсона, Якобсона, Серлза и других для того, чтобы описать активность того, что он назвал "Плохой Объект" и деструктивные приступы ярости этого объекта во внутреннем мире пограничных и нарцис-сических пациентов (Sienfeld, 1990). В отличие от Мастерсона или Кернберга, делающих акцент на потребностях в сепарации, Сейнфилд более сочувственно относится к роли бессознательной фантазии в формировании внутренних объектов, а также к подлинным потребностям беззащитного развивающегося "я" в поддерживающем окружении (и символическом периоде в отношениях переноса). Он творчески использует модель "Возбуждающего Объекта" Фэйрберна, подчеркивая, что родители, которым не удается предоставить удовлетворительную поддержку, от- зеркаливание и утешение своим детям, пытаются использовать еду, игрушки, сексуальную стимуляцию, деньги и т. д. как их суррогат, порождая, таким образом, в ребенке неутолимые потребности. Результатом альянса "Возбуждающего Объекта" и "Плохого Объекта" являются ненасытные пагубные привычки, садо-мазохистическая одержимость и убежденность в собственной негодности.

В большинстве случаев, приведенных Сейнфилдом, показано, как пробуждение у пациента чувства собственной уязвимости и стремления к внешнему "Хорошему Объекту" активирует "защиту против зависимости" (снова наша система самосохранения). Отчасти здесь проявляется жажда обладания, присущая внутреннему "Плохому Объекту", который боится уступить часть "я" (отвратительное беззащитное детское "я") потенциально "Хорошему Объекту" в лице терапевта. Поэтому "Плохой Объект" нападает на чувства уязвимости (часто проецируемые на терапевта или других). Эти внутренние нападения на уязвимость продемонстрированы в нескольких цитированных в предыдущих главах случаях.

Необходимо отметить, что никто из упомянутых выше теоретиков объектных отношений, за исключением Фэйрберна и Гантрипа, не обращался ко снам, чтобы подтвердить свои внутренние dramatis personae*. В большей степени они отталкивались от изучения повторяющихся паттернов реакции (interactions) пациента в рамках отношений переноса. Это один из тех моментов, в которых мы в данном исследовании предлагаем некоторые подкрепляющие образы для того, чтобы избежать чисто механического описания внутреннего мира травмы.

* Действующие лица (лат.)

Колин А. Росс

Колин А. Росс, не причисляющий себя к теоретикам объектных отношений, имеет большой опыт работы с пациентами, страдающими расстройством множественной личности (РМЛ - Multiple Personality Disorder). Он  наблюдал замысловатую и многоуровневую структуру внутренней личностной системы с ее сложной последовательностью переключений и амнестическими барьерами. Он сам и обученные им специалисты были потрясены бессознательным разумом психики, ее замысловатым ландшафтом и ее охранительными функциями. Росс также отмечает, что пациенты с РМЛ достоверно чаще демонстрируют паранормальные феномены, чем пациенты других диагностических групп. Ознакомившись с докторской диссертацией Юнга, Росс понял, что симптомы диссоциативных расстройств выступают вместе с явлениями спиритуализма, телепатии, телекинеза, ясновидения, контактами с полтергейстом и т. п.

 Росс описал типичные множественные личности в случаях пациентов с РМЛ. Один тип такой личности он назвал Защитником/Наблюдателем. Эта фигура, по его мнению, может быть спокойной, зрелой, рациональной и невовлеченной, часто она располагает только информационным компонентом воспоминания о травматическом событии, но ничего не знает о связанных с ним чувствах, физиологическом возбуждении или об интенсивности сенсорных сигналов (Ross, 1989:114). Физиологическое возбуждение, сопровождающее психическую травму, указывает Росс, часто представлено в детских альтер-личностях (child-alters), которые отреагируют эти воспоминания во время лечения. Защитник/Наблюдатель иногда контролирует последовательность переключения системы, он отвечает за то, какая именно личность (alter) появится в конкретный момент времени. По Россу, Защитник время от времени может преследовать личность-хозяина (host personality), для того чтобы, так сказать, "сдержать ее".

Он может попытаться воспрепятствовать изменениям в пациенте, нанося личности-хозяину ожоги сигаретами, вскрывая вены, понуждая пациента или пациентку принять таблетки как раз в то время, когда решающие перемены уже на пороге. Наконец, личность-Защитник (теперь Преследователь) может предпринять попытку убийства личности-хозяина для того, чтобы предотвратить ее будущие страдания (там же: 115). Здесь мы видим еще одно независимое подтверждение существования фигуры Защитника/Преследователя, принадлежащей системе самосохранения с ее сверхъестественными способностями самозащиты.

Сьюзан Кавалер-Адлер и Демон-любовник

Исследуя компульсивные аспекты творчества, Сьюзан Кавалер-Адлер (Kavaler-Adler, 1993) применила подход объектных отношений к анализу того, что она назвала "комплексом демона-любовника" в бессознательном женщин- художниц. Этот злокачественный внутренний образ отца удерживается в психике в архаичной неинтегрированной форме из-за травматических переживаний, которые, не пройдя через горевание, привели к господству в психике враждебной агрессии. Эта агрессия, в свою очередь, удерживает образы частичных "я" и частичных объектов от интеграции - процесса, который она назвала "интеграцией в горе", основанной на концепции "депрессивной позиции" Кляйн. В процессе интеграции через горевание терпимость к аффектам любви в горе позволяет имаго архаичных внутренних объектов, иначе остающимся отщепленными, интегрироваться, стать модулированными и, в конце концов, дает пациенткам возможность оставить их ради новых привязанностей.

Для Кавалер-Адлер описанные в настоящей книге амбивалентная, обладающая чертами Трикстера, фигура Защитника/Преследователя и образ его клиента - беззащитного личностного духа - являются интернализованным частичным объектом отца. Этот объект принимает формы демона или музы, он одновременно идеализированный и злотворный.

Возможно, именно поэтому, обращаясь к литературным продуктам творчества, мы находим там мифы, в которых присутствует тема идеализированного и злобного отца, воплощенного в образе демонического любовника.

Демонический любовник может возникнуть в момент опыта самовыражения как вдохновитель, как божественная муза, но уже в следующий момент как дьявол. Как муза он привносит вдохновение и эротические переживания. Он может принести "творческий экстаз". И все же, что касается творческой женщины, страдающей от фиксации в доэдиповой фазе, отвратительный демон овладевает ею, превращая творческий экстаз в самоубийственное неистовство или в холодное безразличие изоляции и смерти. Тогда изобилуют образы смерти. Однако посредством маниакальных и нарциссических защит образ отца как идеализированного, несущего вдохновение, божественного посланца снова восстанавливается. Порочный круг должен продолжаться. Только отчаяние, болезнь, смерть или  самоубийство могут положить конец этому циклу, поскольку доэдиповая фиксация (arrest) не подвержена изменению.

(там же: 77)

Представление Кавалер-Адлер о том, что ранняя травма оставляет внутренний мир в состоянии угрозы со стороны архаичных, попеременно злотворных или благоволящих образов, попадает в самый центр основной проблемы нашего исследования. Кавалер-Адлер идет дальше, отмечая, что у женщин, страдающих от ранней травмы, связанной с отношениями с матерью, замена отцом отсутствующего опыта отношений с матерью не приносит желаемого результата. Отец в этом случае скорее будет соответствовать "возбуждающему объекту" (Фэйрберн), и женщина будет пытаться восполнить отсутствующий опыт на "духовном" уровне через свое творчество, не ведая иных способов коммуникации. Принуждаемая таким образом заниматься творчеством, она, тем не менее, остается в состоянии фрустрации, никогда не получая в ответ на свое творчество то, в чем она нуждается. Это реактивирует раннюю доэдипову травму, связанную с отношениями с матерью, в итоге порочный круг замыкается.

Исходя из моего собственного клинического опыта, я соглашаюсь с формулировками Кавалер-Адлер в отношении не прошедшей через процесс горевания травмы женщин-пациенток и их зависимости от внутренних родительских объектов, что часто приводит к особо не поддающимся разрешению формам аддиктивного переноса. Необходимо было бы только уточнить, что паттерн, который привела Кавалер-Адлер, не ограничивается рамками одной женской психики и описанные ею трикстерные компоненты дьявольских внутренних объектов обнаруживаются не только в отношении имаго отца. Проблемы, связанные с архетипической системой самосохранения, не ограничены половыми ролями.

ЧАСТЬ II

Введение к части второй

Волшебные сказки и двухступенчатое воплощение Самости

Недавно один мой пациент, молодой мужчина, во время нашего терапевтического сеанса высказывал недовольство по поводу своей, по-видимому, роковой и неодолимой любви к молодой женщине, с которой он встречался. Он пытался отделаться от своих чувств к ней и от связанной с ними ответственности, заводя романы с другими женщинами. И все же каждый раз, после очередного приключения, опустошенный, одолеваемый страстным желанием, он возвращался к своей единственной постоянной женщине. Он хотел знать, что же это такое, чем она удерживает его. Почему чувство было столь "глубоко" с ней и столь "поверхностно" с другими? Вдруг его глаза наполнились слезами, и он сказал очень взволнованно: "Вы знаете, это нечто гораздо большее,- когда я с Мэри, я ощущаю потенциал своей жизни! Невозможное кажется возможным - вот в чем разница. Когда я с ней, я чувствую потенциал моей жизни!" Я сказал ему, что не могу представить лучшего описания влюбленности, чем это.

Чувствовать потенциал своей жизни, разделяя это чувство с любимым человеком,- как раз этого не могут себе позволить пациенты определенной группы (обычно называемые "шизоидами") именно потому, что в детстве их нарождающееся горячее стремление к этому постигло травматическое разочарование. Связи с миром - через значимых других - были разорваны, и надежда была потеряна. Слово "потенциал" есть одно из таких связующих слов. Оно имеет два латинских корня: pot is - латентная энергия и posse - быть способным, к которым восходит английское слово "possible" (возможное). Так American Heritage Dictionary определяет потенциал как "неотъемлемую способность или возможность роста, развития или появления на свет". Нечто "врожденное", "внутренняя потенция" пересекает границы и становится реальностью - актуализируется в мире.

 Винникотт помогает нам понять, что этот процесс имеет место в индивидуальной жизни ребенка всякий раз, когда есть достаточно хорошее "соответствие" или эмпати-ческая связь между спонтанными жестами ребенка и опосредующими ответными реакциями матери. В этой оптимально поддерживающей (facilitating) среде, когда между проявлениями "истинного я" и внешним миром устанавливается связь, ребенок реализует себя, и поток любви устремляется в жизнь. Если же первичная ситуация была травматичной, индивид остается с навязчивым объектным голодом, он как бы пытается заново пройти этапы процесса развития. Иногда в психоаналитическом лечении  травмы раннего разрыва описанных переходных процессов происходит удовлетворение объектного голода, что играет существенную роль в возвращении личностного духа, инкапсулированного в ранней травме.

Переходные процессы между человеческим и божественным

Чисто персоналистическая психология не охватывает, однако, истинного таинства появления на свет личностного духа под угрозой травмы, таинства, к которому относятся во всем остальном точные образы, предложенные Винникоттом. Это связано с тем, что такой подход оставляет в стороне трансперсональный элемент или интерпретирует трансперсональный элемент как инфантильное ощущение всемогущества и пренебрегает первичностью нуминозного в человеческом опыте.

С точки зрения юнгианской психологии, процессы в пограничной зоне между возможным и действительным в человеческом развитии должны рассматриваться на фоне архетипических процессов, то есть на фоне мифологии. Мифология и все великие мировые религии озабочены одним основным вопросом - вопросом о взаимоотношении между человеческим и божественным и о том, как оно поддерживается перед лицом человеческого страдания. Как, посредством каких факторов поддерживается связь между трансцендентным миром с его дающими жизнь божественными энергиями и земным миром, ограниченным временем, пространством, историей и установленным порядком? Откуда мы приходим? Имеет ли смысл наше существование помимо повседневной жизни? Проявляет ли себя в истории Бог? Эти и другие связанные с ними вопросы напоминают нам, что слово "религия" составлено понятиями "re"* и "ligeo", связь или соединение, то есть слово "религия" можно прочесть как "воссоединение".

Конечно, утверждение, что сюжеты мифов имеют отношение к этой связи, парадоксально, потому что мифы сами являлись такими связями, когда их рассказывали. Символ представляет собой мост или связь между нами и тайной существования, но кроме того, в глубине своего образного содержания он качественно полнее отображает эту связь.

* Приставка re- образует новые слова преимущественно от глагольных форм, придавая им значение повторности, совершения действия заново, либо возвращения в прежнее состояние. (Прим. перев.)

На ум приходит множество примеров для иллюстрации этой точки зрения, я приведу два из них. В мифе о Де-метре и Персефоне Деметра с дочерью, носившей сперва имя Кора, собирали нарциссы, когда Гадес примчался на своей колеснице и похитил юную деву, увлекши ее в свое подземное царство, которое мы интерпретировали бы как бессознательное, или нуминозный мир в его хтонической форме. В этих образах мы видим искажающее расщепление, подобное тому, что происходит с личностью, пережившей травму. Архетипические защиты  овладевают невинным остатком травмированного "я" и выталкивают его во мрак бессознательных процессов, под наблюдение дьявольской фигуры, здесь представленной самим Гадесом. Тем временем Деметра, представляющая человеческую жизнь во всем ее потенциальном плодородии, обходит весь мир в поисках дочери, но безрезультатно. Наконец, все еще безутешная в утрате Коры, она удаляется в свой храм в Элевсине, откуда угрожает, что наступят жестокие и ужасные времена для всего человеческого рода: она не позволит земле плодоносить, ни один урожай не созреет до тех пор, пока она вновь не увидит свою дочь. Для разрешения назревшего кризиса Зевс посылает Гермеса к Гадесу в подземное царство и добивается от того обещания вернуть царицу, чье имя теперь Персефона, к матери. Но прежде чем отправить жену обратно на землю, Владыка Мрака искушает ее съесть немного гранатовых зерен. Гранат был плодом, символизирующим брак, и эффект его съедания состоял в объединении - установлении неразрывной связи между мужем и женой. Результат этого брака означает, что два мира, внутренний (божественный) и внешний (человеческий), соединены навечно. Персефона, таким образом, принадлежит обоим мирам и, проводя шесть месяцев в нижнем мире и шесть месяцев в верхнем мире, она является "связкой" (ligament) между человеческим и божественным. Баланс восстановлен. Травматический разрыв между двумя мирами  заживлен.

Второй пример взят из Ветхого завета: когда Яхве в гневе на развращенность человеческого рода был вынужден уничтожить мир, он сохранил одну часть творения - праведного Ноя и порученных ему животных всех видов, "каждой твари по паре". Если в этом повествовании мы рассмотрим Яхве как образ "антилибидозного эго"(Фэйрберн), то получим довольно точную картину того, что происходит во внутреннем мире травмы,- разорение и уничтожение всего, за исключением инкапсулированного ядра жизни, в котором остается все самое ценное. Тогда вопрос заключается в следующем: "Будет ли когда-нибудь выкована связь между этой утраченной основой "я" и всей той архетипической трансперсональной агрессивной энергией, которая отрезала его от мира, но, вместе с тем, и сохранила для будущего?" В книге Бытие эта "связь" представлена как завет в одном из самых любимых образов всех времен - мосте радуги - знаке того, что Бог и человек никогда больше не будут разделены:

И сказал [Господь] Бог: вот знамение завета, который Я поставляю между Мною и между вами и между всякою душею живою, которая с вами, в роды навсегда. Я полагаю радугу Мою в облаке, чтоб она была знамением [вечного] завета между Мною и между землею... и Я увижу ее и вспомню завет вечный между Богом [и между землею] и между всякою душею живою во всякой плоти, которая на земле. (Бытие, 9: 12-16)

Христианским символом этой мистической связи между человеком и Богом является парадоксальный догмат "Богочеловека" - Слова, ставшего Плотью. Повсюду в мифологии воображение повторяет все ту же тему. Что-то от вечности входит во время и навсегда изменяет его. Дитя света рождается в самое темное время года; или воды текут в пустыне; или неопалимая купина горит и не сгорает. Все эти либидо-символы с удивительным всепроникновением связывают этот мир с другим, превосходящим его миром, выковывая связь между нереализованным духовным потенциалом, спрятанным в ядре каждой индивидуальной жизни, и мирским историческим существованием в этом теле, этом месте, этом времени.

Как в мифологии, так и в здоровой личности мы наблюдаем усилия по направлению к балансировке взаимоотношений между энергиями эго и Самости, так, чтобы энергии Самости наполняли эго, но не затопляли его или не служили суррогатом удовлетворения человеческих потребностей. Либидо может пересечь порог эго-Самость и быть инвестированным в отношения любви, интересы, свершения и т. д. Однако при травме, как мы видим, дело обстоит иначе. Система самосохранения оказывает сопротивление всем попыткам инвестировать либидо в "эту жизнь" для того, чтобы избежать дальнейшего разрушения. В этом случае энергии нуминозного мира становятся заменой самооценки, которая должна была бы складываться на основе удовлетворенных потребностей, получивших воплощение в человеческом мире. Трансперсональное выступает в качестве защиты.

Вопросы психологии развития

Если травма прекращает все переходные процессы и, следовательно, весь религиозный опыт, то возникает вопрос, как восстановить эти процессы. Базовый вопрос может быть выражен таким образом: "Какой процесс нормального развития способствует установлению диалектических взаимоотношений между трансперсональным нуминозным опытом и земной реальностью, так что жизнь становится истинно осмысленной, живой и полной?" или "Как магический мир детства сохраняется во взрослой жизни?" Формулируя наш вопрос несколько по-другому, мы можем спросить: "Как мы проживаем символическую жизнь?"

Существует множество теоретических вариаций этого вопроса, но только Юнг глубоко проникает в его духовное измерение. Юнг бы спросил: " Как мы удерживаем диалектические взаимоотношения между эго и Самостью (образом Бога в психике) так, что мы не страдаем ни от сильного отчуждения от Самости, ни от чрезмерной идентификации с ней?" Один из частичных ответов Юнга на этот вопрос заключается в том, что присущая психике "трансцендентная функция" преобразует напряжение между психическими оппозициями в символ, "третью сущность", промежуточное звено между мистерией жизни и усилиями эго. Но Юнг не разрабатывал тему "трансцендентной функции" в межличностном пространстве, он также не уделил должного внимания травме и той центральной роли, которую она играет в разрушении трансцендентной функции.

Представители психологии "я"(см. Кохут, 1971,1977) сформулировали бы этот вопрос приблизительно так: "Как детское первичное грандиозное и всемогущее "я" с его хрупкой самооценкой, всецело обусловленной отражением "другого", и с его склонностью к фрагментации постепенно трансформируется в автономное "связное я" с прочной системой самооценки, реалистичными ожиданиями и подлинными идеалами?" Ответом Кохута является введение понятия промежуточного периода, известного как стадия "я-объект", стадия, которая включает перенесения (transferences) между "я" и объектом - с "фазо-соответствующим" разочарованием (disillusionment)" и превращение архаичных грандиозных структур во внутренние психические структуры - без потери контакта с "я-объектом", несущим на себе проекции этих образов.

Теоретики объектных отношений сформулировали бы этот вопрос по-другому, например, так: "Как первичное недифференцированное единство (oneness) матери и ребенка трансформируется в опыт сепарации "я"/объекта (двойственность - two-ness) так, что парадоксальным образом оказывается реализована подлинная способность символизации (тройственность - three-ness)?" (см. Ogden, 1986: 214). Ответ Винникотта был таков - "достаточно хорошая" мать поддерживает "потенциальное пространство" или "переходное (transitional) пространство" достаточно долгое время, чтобы могло произойти взаимопроникновение субъективного мира ребенка и объективного мира действительности. У ребенка, окруженного оптимальной заботой, опыт реальности вращается вокруг всемогущества. Впоследствии всемогущество может быть постепенно оставлено.

* Это слово можно также перевести как "избавление от иллюзий". Об этом втором смысле нужно помнить, читая следующую главу.

Возможно, от внимания читателя не ускользнуло, что каждая из этих теорий предлагает "ответ" на наш вопрос о том, как божественный и человеческий миры пронизывают друг друга, используя для этого термины, которые  начинаются с приставки "транс". Юнг говорит о трансцендентной функции. Если сохраняется напряжение между противоположностями, психика будет продуцировать символы, которые синтезируют обе оппозиции, превосходя вместе с тем обе эти противоположности. Согласно Винникотту, "Истинное я" - спонтанное, склонное к парадоксам и юмору, преступающее свои собственные пределы (transcends itself) через проживание культурной (символической) жизни, появляется из достаточно обжитого переходного (transitional) пространства. Для Кохута парадоксальная стадия "я-объекта" с ее единством с грандиозным самоидеализированным другим постепенно подходит к преобразующей (transmuting) интернализации психической структуры и, следовательно, к реалистическим идеалам (включая и религиозные идеалы). У нас есть еще одно слово с приставкой "транс", а именно - перенос (transfer), которое является важным именно потому, что оно обозначает "пространство", в котором два упомянутых выше слова неизбежно соединяются (co-mingled) и вовлекаются в орбиту вокруг образа аналитика (человеческая сущность которого неизбежно должна быть раскрыта, после чего могут быть успешно проработаны отношения между реальными и воображаемыми элементами).

Переходные процессы в сказках

Обнаружив доминирование темы переходных процессов в целом в мифологии и, в частности, в "мифах" глубинной психологии, мы не будем особо удивлены тем, что эта тема является главным содержанием сказок.

Опять же достаточно будет привести пару примеров для иллюстрации. В сказке о Золушке мы, с одной стороны, имеем мир волшебства, магический, удивительный и загадочный, представленный очаровательным миром бала, в котором есть Принц, музыка, карета и т. д., а с другой стороны - мир рутины, банальности, обычной, земной жизни Золушки среди угольного мусора. Эти два мира абсолютно отделены друг от друга, так что "земная, слишком человеческая" Золушка не имеет доступа в "магический" мир, а царственный Принц не имеет доступа в мир человеческих страданий с его преобразующим потенциалом. То, что объединяет эти два мира в "переходной реальности" и дает Принцу путеводную нить к прекрасной девушке, в которую он влюбился, представляет собой не что иное, как хрустальную туфельку! Эта хрустальная туфелька одновременно является земной и человеческой (предмет обуви) и в то же время хрустальной, "царственной". С помощью этого переходного объекта установлена связь между царственным Принцем, представляющим трансперсональную реальность, и простой Принцессой, представляющей слишком человеческий мир. Итак, у сказки счастливый конец: "с тех пор они жили счастливо", который в этом случае означает, что найдена промежуточная связь, гарантирующая единство и неразрывное взаимопроникновение этих двух миров. Последствия травмы преодолены.

Похожие примеры могут быть найдены в нижеприведенных сказках. В каждой их них человеческий мир нищеты или невинности существует как некий контрапункт другому миру, представляющему трансперсональные силы, которые обычно вводятся через существо-посредник, такое, как околдовывающая ведьма или волшебник, в любом случае являющееся Трикстером. Эти посредничающие духи обычно являются "злыми" для проживающего сказку "эго", но часто, как мы увидим, все не так просто. Обычно травмированная или невинная героиня (или герой) сказки "околдована" "злой" стороной трансперсонального существа, и в кульминации сказки происходит борьба за избавление героя или героини от злых чар, преобразование этого трагического состояния в то, что мы могли бы назвать "очарованием" (enchantment)*. Именно к последнему и относятся финальные слова сказок: "с тех пор они жили долго и счастливо".

* Слово "enchantment" имеет такие значения: "волшебство", "очарование", "обаяние", "восхищение". В понятийной системе автора оно объединяется с "разочарованием и, одновременно, избавлением от иллюзий" (disillusionment) и рассматривается таким образом, как альтернатива жизни в иллюзиях и "околдованности" (bewitchment).

Итак, возвращаясь к нашему вопросу о расщеплении между человеческим и божественным, сказки предлагают в ответ драматический сюжет, который развивается от невинности или бесплодной нищеты, через колдовские чары и борьбу с темными силами, к трансформации эго и констелляции позитивной стороны нуминозного и, в итоге, к "очарованию" - счастливой жизни навсегда. В этом процессе "daimon" (ангел или демон)" является критическим фактором в том, что, видимо, представляет собой универсальный двухступенчатый процесс.

Две стадии исцеления расщепления в сказках

 Две стадии процесса, представленные в описанных ниже сказках, изображают исцеление расщепления между человеческим и божественным, эго и Самостью, являющегося неизбежным результатом травматического нару-шения переходных процессов. Иногда приводится описание исходного травматического события. Обычно единственным исходным состоянием, инициирующим лечение, является бесплодие жизни - последствие предполагаемой травмы.

На первой стадии, в ситуации бесплодной жизни, появляется волшебник или ведьма завлекает человека в чудесный сад, или из бутылки выходит джин и т. д. Затем героиня или герой сказки попадает во власть чар этой трансперсональной фигуры и оказывается в заточении в башне, соблазном увлекается в лесной домик или попадает в заколдованную комнату. В этих "камерах трансформации" травмированное эго "заколдовывается" негативной стороной примитивной амбивалентной Самости. Эта стадия соответствует тому, что в психоанализе называется "инцестуозной идентификацией", а в алхимии - "малой conjunctio ", стадии соединения двух веществ, которое еще недостаточно дифференцировано и, следовательно, в высшей степени нестабильно (см. Edinger, 1985:211).

* См. примеч. к стр. 15.

Опасность "малой conjunctio" состоит, в первую очередь, в возможности впасть в зависимость. Если это состояние продолжается слишком долго, появляется угроза того, что Балинт (Balint, 1979) назвал "злокачественной регрессией", в противоположность "доброкачественной" регрессии или регрессии, служащей созиданию. Эта первая стадия, по-видимому, необходима для всех последующих преобразований, по крайней мере, это так для травмированного эго. Однако существует вероятность застрять на этой стадии, и если это случается, тогда нуминозное поворачивается своей негативной и деструктивной стороной. Именно поэтому Фрейд с таким подозрением относился к религии. Он считал религию защитной фантазией, служащей убежищем от невзгод реальной жизни. Довольно часто это действительно так, а в случае травмированной психики пристрастие к малой conjunctio является, как мы видели, обычным делом и постоянно присутствующей угрозой. Мы могли бы сказать, что это предварительное "заколдовывание" является стадией двойственности в единстве, а не тройственности. Оно еще не "потенциировано" как символический или диалектический процесс.

Для этого должна быть достигнута стадия тройственности, нужно решительно пожертвовать блаженством и забвением "малой conjunctio". Так происходит в мифе об Эросе и Психее (глава 8), когда Психея не повинуется своему любовнику-демону и настойчиво стремясь "увидеть" его, обжигает Эроса горячим маслом. В главе 9 мы увидим, как третья дочь в истории о Птице Фица разрушает колдовские чары своего мужа-убийцы, защитив и изолировав свою уязвимую часть до того, как она вступает в его комнату смерти. В главе 7 Рапунцель нарушает договор с колдуньей, опекающей ее, которая затем отрезает ей волосы и выгоняет ее из башни. В главе 10 Принц Линдворм продолжает есть своих жен до тех пор, пока не встречает существо еще более склонное к насилию, чем он сам, которое, кроме того, любит его, несмотря на его уродство. Эти жесткие процессы разрушения колдовских  чар в итоге приводят к принесению в жертву богоподобной идентичности эго и к возвращению личностного духа в тело. Этот рискованный процесс может иметь как разрушительный, так и спасительный исход. В случае успеха он ведет от малой conjunctio к великой conjunctio - от participation mystique к истинной жизни (очарованию) и истинным отношениям. Тогда демон подвергается трансформации и становится ангелом или, пользуясь языком предыдущих глав, примитивная амбивалентная Самость освобождается от своей защитной роли "Самости, отвечающей за выживание", и обращается к исполнению своей руководящей функции внутреннего принципа процесса индивидуации. В случае же неудачи, эго остается аддиктивно идентифицирующим себя с дьявольскими энергиями Самости (заколдованным) и неизбежно поглощается ее негативными аспектами.

 

Глава 7

Рапунцель и система самосохранения

В первой главе мы показали, как проявляется у пациентов система самосохранения с фигурой Защитника/Преследователя и его уязвимого протеже- носителя личностного духа. В этой главе мы проиллюстрируем мифологическое изображение системы самосохранения, воспользовавшись для этого сказкой о Рапунцель, заключенной в замке старой колдуньи.

Мы рассмотрим образ Рапунцель в ее башне как метафору внутренних условий таких пациентов - условий расщепления и отгораживания от мира. В нашей истории стены замка заключают не только невинную Рапунцель, двенадцатилетнюю девочку, но также и попечительницу-ведьму - безобразную колдунью, известную как "фрау Готель". Этот замок или внутреннее уединенное убежище, "святая святых", представляет собой кокон, в котором невинной Рапунцель суждено расти, подобно гидропонному растению, на попечении колдуньи, которая приходит каждый день и кормит ее иллюзиями. У Рапунцель вырастают очень длинные волосы, она поет каждый день, подобно канарейке, не ведающей о своем пленении в клетке. Она счастлива невинным счастьем в "воздушном  замке" своего воображения до тех пор, пока в один прекрасный день не появляется прекрасный Принц, привлеченный ее пением. Принц, представляющий внешний мир в его "инаковости", страстно стремится к прекрасной Рапунцель и к ее идиллическому миру внутри замка. Он проникает внутрь кокона Рапунцель, и когда его появление во внутреннем мире становится очевидным, следует яростная реакция со стороны волшебницы, которая разрушает почти всё в нашей истории. Прекрасные волосы Рапунцель отрезаны, сама она изгнана в необитаемое место и разлучена со своим возлюбленным, а Принц впадает в отчаяние и слепнет. Наша сказка могла бы закончиться трагедией, если бы не два важных момента: во-первых, Рапунцель беременна и рожает близнецов, во- вторых, голос Рапунцель снова приводит слепого Принца к ней, и на этот раз ее горе исцеляет его слепоту и саму Рапунцель. В этой истории дается иллюстрация того, как работа горя исцеляет разрыв между воображением и реальностью. В ней содержится важный ключ к пониманию роли горя в проработке травмы и травматической защиты.

Пациенты типа Рапунцель

Пациентами, для которых эта сказка была бы символическим описанием процесса их терапии, обычно являются люди, детство которых украдено травмой. Они вынуждены были повзрослеть слишком быстро, слишком рано стать самодостаточными. Ведь иметь детство означает иметь поддерживающее окружение, в котором ребенок может положиться на опекающих его родителей (см. Modell, 1976). При наличии поддерживающего (facilitating) окружения отпадает необходимость в том способе самосохранения, какой мы видим в случае травмы. По идее, ребенок не должен "брать себя в руки" - есть кто-то еще, кто выполняет эту задачу. Д.В. Винникотт показал, что в том случае, когда для ребенка создано "достаточно хорошее" поддерживающее окружение, рост личности происходит в "переходных отношениях" с выработанными в воображении "другими" в игре и творческом самовыражении. Многие из наших пациентов слишком рано лишаются возможности проработки в воображении внешней реальности. Игры заканчиваются, ребенку остается только защитное фантазирование, и во владение внутренним миром вступает неусыпная система самосохранения.

Однако с разрывом реальности и воображения не исчезает потребность в переходных отношениях. Просто эта потребность отступает во внутренний мир и продолжает свое существование на внутреннем уровне как иллюзия. Реальный "другой", отвергнувший ребенка во внешних отношениях, теперь замещен магическим, любящим всех без исключения, галлюцинаторным опекающим "я", которое вступает во внутренний диалог с умерщвленным эго. Внешняя связь между "я" и объектом превращается во внутреннее "мы", и ребенок становится поглощенным внутренней реальностью - мечтательным и изолированным, полным тайных меланхолических страстных желаний и отчаяния. Оставаясь зеленой на изысканной диете иллюзий, пациентка типа Рапунцель внешне может выглядеть благополучно, но она не в состоянии жить творческой жизнью во внешнем мире, она начинает утрачивать способность укорениться где-либо в реальности. Взамен реальной самооценки, которую дают достижения во внешнем мире, эго питается суррогатом фантазий всемогущества и чувством внутреннего превосходства, развиваемых с тем, чтобы рационализировать ничегонеделание. Этих внешне упрямых и несговорчивых пациентов все в большей и большей степени тревожат чувства деперсонализации, собственной искусственности, "пребывания за зеркальным стеклом", панические состояния спутанности, связанные с нарушениями чувства реальности, а также различные формы соматиза-ции. Используя диагностическую терминологию, этих пациентов следовало бы назвать "шизоидами", (однако, как заметил Фэйрберн и не только он, каждый живой человек является в той или иной степенью "шизоидом").

Эти пациенты представляют собой особый вызов для терапевта и открывают особые перспективы. На собственном опыте я убедился, что терапевта обычно весьма трогает их храбрость и их энергичная личностная собранность (integrity), даже тогда, когда становится понятно, что эта энергичность (волшебница в сказке о Рапунцель), стоящая на страже ядра их индивидуальности (selfhood), на самом деле является основным источником их проблем. Развитые отношения этих пациентов с внутренним миром также привлекают к ним внимание терапевта. Внутренний мир не является для них эпифеноменом - просто вместилищем вытесненного материала - он представляет собой сокровище отрытого клада с хрупким содержимым, нуминозность которого наделяет его высшей ценностью. Это те люди, которые принимают свои сны всерьез, они ведут дневники своих размышлений и переживаний, очень много и жадно читают. Они, кроме всего прочего, ценят скрытое, тайное, прекрасные грани жизни, которые с такой легкостью утрачиваются "хорошо адаптированными" людьми,- так Принц, захваченный пением Рапунцель, отваживается на проникновение в ее неприступную башню.

Я полагаю, что Юнга можно уверенно отнести как раз к таким людям. В прологе к своей автобиографии Юнг пишет:

По существу, упоминания заслуживают только те события моей жизни, в связи с которыми в этот преходящий мир прорывалось дыхание мира вечного. Вот почему я говорю главным образом о своих внутренних переживаниях; к их числу я отношу сны и видения. Они составляют "сырье" моей научной работы. Именно из этой огненной лавы выкристаллизовался камень, который мне надлежало обработать.

Все остальные воспоминания - о путешествиях, о людях, о моем окружении - бледнеют рядом с этими событиями внутренней жизни... Внешние обстоятельства не заменяют внутреннего опыта. Моя жизнь бедна внешними событиями. Я могу понять себя только в свете событий внутренней жизни. (Jung, 1963. 5)

* Юнг К.Г. Дух и жизнь М.: Практика, 1996, с. 10-11.

В этом контексте имеет смысл упомянуть, что в конце жизни Юнг уделил много времени работам по алхимии, запершись в своей башне в Боллингене, на берегу Цюрихского озера. Именно жизнь в башне была суждена Рапунцель в начале нашей сказки. Мы рассмотрим эту историю поэтапно, на каждом этапе приводя клинический и теоретический комментарий.

Рапунцель1: часть I

 Однажды жили на свете муж и жена; им давно уже хотелось иметь ребенка, но его все не было; и вот, наконец, явилась у жены надежда, что милостивый Господь исполнит ее желание.

А было у них в горенке маленькое окошко, оттуда был виден великолепный сад, где росло много прекраснейших цветов и всякой зелени. Но сад был обнесен высокой оградой, и никто не осмеливался в него входить, так как сад этот принадлежал одной колдунье; она обладала большим могуществом, и все на свете ее боялись.

Стояла один раз жена у окошка, заглянула в сад и увидела грядку, а рос на ней прекраснейший рапунцель; был он на вид такой свежий и такой зеленый, что ей страсть как захотелось отведать этого рапунцеля. Это желание у нее с каждым днем все возрастало, но так как она знала, что его достать ей никак невозможно, то она вся исхудала, побледнела и выглядела несчастной. Испугался муж и спрашивает:

- Чего тебе, моя женушка, недостает?

- Ах,- говорит она,- если не добыть мне из того сада, что за нашим домом, зеленого рапунцеля и его не отведать, то остается мне одно - помереть.

Муж очень ее любил и подумал: "Уж если жене моей от этого помирать приходится, то я достану для нее рапунцеля, чего бы это мне ни стоило".

И вот перелез он в сумерках через каменную ограду в сад колдуньи, нарвал второпях целую пригоршню зеленого рапунцеля и принес его жене.

Она тут же приготовила себе из него салат и с жадностью его поела. И салат ей этот так понравился, показался ей таким вкусным, что на другой день появилось у нее желание втрое большее, чем прежде. И она не могла найти себе покоя, пока муж не согласился полезть в сад еще раз.

Он пробрался туда в сумерках, пролез через каменную ограду...

Первое, что необходимо отметить в первой части сказки,- это наличие двух миров, отделенных друг от друга стеной, через которую перелезает муж. В нашей сказке мир, к которому принадлежит сад,- "великолепный" мир, полный прекраснейших цветов и зелени. Но он также и опасен, ведь он принадлежит колдунье. По другую сторону стены располагается земной, повседневный, "мнящий о себе" (high-up) мир мужчины и его жены, которые, мы об этом говорили, томятся от своей бесплодности. Однако ситуация в начале сказки уже близка к перемене.

Мы могли бы охарактеризовать эти два мира просто как "бессознательное" и "эго", однако это было бы не вполне точно. Было бы лучше, если бы, в целях наглядности, мы придерживались бы применительно к этим двум мирам более крайних точек зрения. В этом ключе, область колдовства была бы ближе к тому, что имел в виду Юнг, говоря о "психоидной" или "магической" области психики. Это самый глубокий уровень бессознательного, fons et origio* всех видов психической энергии, очень близко соотносящийся с инстинктивной и телесной сферами. Юнг назвал эту область "коллективным бессознательным" или "мифическим" уровнем. На этом уровне архетипическое воображение и первобытные аффекты структурируют события в не поддающемся логике (implicate) порядке, достигая сознания в форме нуминозных образов.

* Основа и источник (лат.)

С другой стороны, мы имеем ограниченный временем и пространством мир реальности - это мир "эго", так сказать. Этот мир "реален", но не искуплен и материален - ограничен смертью, рутиной, фамильярностью и обыденностью. Он преисполнен расставанием и утратой, окончанием и началом, разделением на части, а не целостностью. В

 буддизме это покров Майи - мир, сам по себе лишенный смысла, но абсолютно необходимый для порождения смысла.

В нашей истории два мира разделены высокой стеной - именно это случается, когда травма наносит удар по неустойчивому (fluid) переходному миру детства. Тогда на сцену выступают архетипические защиты с тем, чтобы отрезать эго от ресурсов бессознательного, а также от витальности, включенности в жизнь внешнего мира, примеры чему мы могли видеть в ряде приведенных выше случаев. Часть, представляющая Защитника в нашей внутренней диаде, старается компенсировать эту ситуацию, поставляя безмерно возвеличивающие внутренние фантазии, продуцируемые коллективной психикой. Но этот процесс сопровождается ослаблением способности взаимодействовать с реальностью (по причине утраты необходимой для адаптации агрессии), и по мере этого ослабления внутренний мир становится все более преследующим. Жизнь истощается и теряет свою остроту.

Окружающее начинает казаться мертвым, "нереальным", внутренним миром овладевает нарастающая тревога.

Наша история готова предложить способ разрешения этого диссоциативного состояния. Начальной точкой этого разрешения является состояние "страстного желания", в нашем случае это желание иметь ребенка. Сюжет сказки "наделяет" этим желанием бесплодную жену, которая, наконец забеременев, начинает жаждать свежих рапунце- лей, которые растут в саду за стеной. Тот факт, что имя ребенка совпадает с названием того, чего так страстно желает ее мать, подчеркивает символическую эквивалентность ее желания иметь ребенка и ненасытной жажды отведать рапунцелей из сада. Именно это страстное желание - неутолимая тяга - и есть то, что связывает два мира, разделенных стеной.

Ведьма, находящаяся в противоположном положении относительно матери, тоже не имеет детей. Она живет в своем заколдованном мире, отгороженном от реальности, выращивая рапунцель, и кажется вполне довольной, пока мужчина не врывается в ее пространство "снаружи". (Заметим, что здесь вторжение мужа - мужской фигуры из "реального" мира - в отгороженное заколдованное пространство предвещает последующее появление Принца в башне Рапунцель.) Итак, муж выступает в роли катализатора осознания колдуньей того, что она тоже чего-то лишена. Теперь она хочет того, чего она не может иметь,- ребенка, которого она не может выносить, потому что она

- колдунья. Только земная мать может выносить ребенка. Итак, объектом желания и матери, и ведьмы становится то, что другая имеет со "своей" стороны стены. Зависть здесь является, по-видимому, решающей связью. Колдунья завидует матери, которая имеет "реальную" Рапунцель. Мать жаждет заколдованных рапунцелей, принадлежащих ведьме. Зависть и взаимное желание дают старт нашей истории.

Соответственно, на ребенке, как желаемом связующем звене между двумя разделенными стеной мирами, сходятся все надежды в этой истории. В мифологических и сказочных сюжетах часто дело обстоит именно так - в ребенке становится возможной актуализация в реальном мире того, что было до сих пор в потенции. Следовательно, символически ребенок представляет собой возможность реализации в жизни личностного духа. В чудесный момент рождения ребенка воображаемое становится реальным, воплощенным, и я убежден, что как раз на этом основании мифология предлагает тему рождения божественного ребенка в качестве ответа на вопрос: "Действительно ли Бог являет себя в истории?" Христианство отвечает на этот вопрос: "Да, но...". Да, но этот божественный ребенок (Бог/человек) должен будет родиться вновь по прошествии периода заблуждений, и это второе рождение будет эквивалентно жертвоприношению. В следующей главе мы уделим много внимания обсуждению темы жертвы,  которая является центральной в истории об Эросе и Психее. Рапунцель также проходит через "жертвоприношение" - она приносит в жертву свои волосы и покров иллюзий, под которым она жила в своей башне. Она должна "заново родиться" из замкнутого, огороженного стеной пространства.

В первой части нашей истории есть еще одна интересная деталь. Отец, эмиссар страсти матери, впервые спускается в сад "в сумерках" и в сумерках же успешно возвращается домой с рапунцелями. Он попадает в затруднительное положение, когда пытается пробраться в сад в темноте*. В чем же заключается символический смысл "сумерек"?

Американский читатель вспомнит популярное телевизионное шоу 60-х годов "Сумеречная зона". Это были истории о привидениях, в которых необыкновенные события происходили в пороговое время, разделяющее области дня и  ночи, то время суток, когда открываются возможности проявления сверхъестественного. Сумерки есть та   переходная область, в которой происходит взаимопроникновение (со-mingled) двух миров,- ночного мира, представляющего бессознательное, и дневного мира, представляющего эго и сознание. Там, где они встречаются, могут происходить волшебные вещи. Между двумя мирами открывается проход, и энергия получает возможность циркулировать туда и обратно. Страстное желание может получить удовлетворение, может наступить исцеление - однако между двумя мирами должно сохраняться напряжение. Ни один из них не должен быть слишком жадным, как это случилось в нашей истории. Жена не смогла удовлетвориться полученными свежими рапунцелями. Так долго стремясь к тому, что находится за стеной, теперь она не может совладать со своим пристрастием к еде - типичная проблема пограничных пациентов.

* В русском переводе эти два момента сказки не различаются. В английском же варианте муж во второй раз пробирается в сад "под покровом темноты" (in the gloom).

Мы уже обсуждали ранее, как, согласно Винникотту, разнообразные "переходные процессы" представляют эту "сумеречную" зону. Для Винникотта парадигматической метафорой этого процесса является волшебный момент, когда младенец, испытывая голод и другие потребности, "галлюцинаторно представляет материнскую грудь", а   мать, представляющая реальность, ведомая эмпатией, помещает свою грудь как раз в то место, где разворачивается галлюцинация младенца. В этот момент, говорит Винникотт, между двумя мирами устанавливается магическая   связь, и младенец переживает действительное творение мира, его или ее всемогущество не подвержено сомнению. Никто не задаст ребенку невыносимого вопроса: "Ты нашел это или ты сотворил это?" На этот вопрос можно будет ответить позже, когда накопится достаточно "иллюзорного" опыта. Затем ребенок может начинать принимать во внимание опыт "разочарования" (см. Winnicott, 1951).

Несмотря на свою интроверсию, Юнг также осознавал важность переходных процессов. Временами он даже "помещал" бессознательную психику в промежуточной зоне между "я" и другими. Например, отвечая на вопрос коллеги, спрашивавшего его о том, почему сны определенной пациентки, как ему кажется, всегда имеют отношение к аналитику, Юнг писал:

Что касается Вашей пациентки, то вполне понятно, почему Вы послужили поводом для ее снов... На самом глубоком уровне смысла мы видим сны не из нас самих, а из того, что лежит между нами и другими. (Jung, 1973: 172)

Таким образом, Юнг намного опережал свое время, указывая на важность этого межличностного "поля" как пространства, в котором зарождается жизнь символов. Вся его книга о переносе (Jung, 1946) посвящена преобразующим процессам, протекающим в этом "поле".

Терапевтическое значение

Перед тем как мы вернемся к нашей истории, нам следовало бы принять к сведению тот факт, что внимание в психоаналитической ситуации сосредотачивается на тех "двух мирах", которые мы так подробно обсуждали. 

Особенно это относится к той области, где эротические энергии и фантазии соединения констеллированы в отношениях переноса/контрпереноса. Психоаналитическая ситуация часто очень быстро раскрывает бессознательное. Пациент начинает продуцировать образы (to dream) - он испытывает волнение обновления жизни. Фантазии разворачиваются вокруг ситуации лечения, вокруг анонимности жизни аналитика и его внешности.

Пациент вновь начинает любить и надеяться. Однако здесь же присутствует и другой "мир", констеллированный психоаналитической ситуацией,- мир психоаналитической рамки; мир реальности (как пациента, так и аналитика), мир ограничений, фактов и истории. Этот жесткий мир реальности включает в себя тот факт, что аналитик и пациент встречаются для того, чтобы работать вместе над проблемами пациента; тот факт, что аналитик получает плату за свою работу и предлагает свои услуги в ограниченном промежутке времени; тот факт, что аналитик недоступен по выходным; тот факт, что аналитик имеет свою личную жизнь, с которой он или она связаны узами ответственности (и, надеюсь, собственного желания). Итак, аналитик быстро становится объектом как желания, так и фрустрации. Таким образом он воплощает в себе напряжение, которое в нашей истории существует между двумя мирами, разделенными стеной сада. В этом смысле аналитик становится "трансформирующим объектом" (Bollas, 1987:13-29).

Однажды один пациент, будучи на ранней стадии позитивного переноса, сказал мне: "Вы единственный, кто здесь и, одновременно, отсутствует (out there). Перед этим пациентом, как и перед другими пациентами в схожей ситуации, остро вставал вопрос: "Могут ли тайные открытия, ожившие надежды и страсти найти место в моей жизни, т. е. в "реальном" мире?" Может ли магический, внутренний мир найти место во внешней жизни? Может ли священная область детского опыта сохраниться во взрослой жизни? Могут ли сосуществовать сакральный и мирской миры?

На эти глубоко мучительные и отчаянные вопросы психоанализ дает болезненный ответ: да, но только в результате тяжелой работы и многих страданий - страданий, вызванных тем, что иллюзии, сплетенные, возможно впервые, вокруг внешнего "объекта", должны быть в конечном счете с сожалением признаны иллюзиями и развеяны, если чувства могут развиться в зрелую любовь. Зрелая любовь предоставляет объекту необходимую свободу и независимость (separateness). Чтобы сделать это, необходимо иметь внутренние источники поддержки. Для людей, перенесших травму, такими внутренними "источниками" являются архетипические ресурсы, не наделенные человеческими свойствами. Как свидетельствует наша история, для жертв психической травмы процесс перехода от симбиотической иллюзии (в башне) к зрелым отношениям между "я" и объектом является весьма бурным.

По мере постепенного демонтажа системы самосохранения в условиях переноса совершаются постоянные переходы "туда" и "обратно" от бессознательного околдовывания к реальности. Используя терминологию, можно сказать, что происходит движение между проективной идентификацией или "я"/объект-идентификацией и подлинными объектными отношениями. Не приходится говорить о том, что прохождение этой стадии сближения (rapprochement) представляет трудность. Всегда существует опасность утраты напряженности между двумя мирами, которые раньше были разделены "стеной" системы самосохранения. Если терапевт позволит себе лениться, то он обнаружит себя в саду волшебницы, и начнется вовлечение в тайный сговор. Если терапевт слишком много интерпретирует, то стена вырастает опять, и мы обнаруживаем себя в бесплодном мире жены до ее беременности. Задача всегда состоит в поддержании напряженности между двумя мирами, о которых мы говорили, так, чтобы личностный дух,  заключенный в Рапунцель-части пациента, мог постепенно появляться для того, чтобы вдохнуть жизнь в мир. В этом состоит медленная и болезненная эволюция от околдовыванности к очарованию.

Теперь вернемся к нашей истории.

 Рапунцель: часть 2

Он пробрался туда в сумерках, пролез через каменную ограду, но сильно перепугался, увидав перед собой колдунью.

- Как ты смеешь лазить в мой сад,- сказала она, гневно на него поглядев,- и красть у меня, как вор, мой зеленый рапунцель? Тебе плохо за это придется.

- Ах,- ответил он,- вы уж меня простите, ведь я решился на это по нужде: моя жена увидала из окошка ваш зеленый рапунцель и почувствовала к нему такую страсть, что, пожалуй, умерла бы, если бы его не отведала.

Гнев у колдуньи немного прошел, и она сказала ему:

- Если это правда, что ты говоришь, то я позволю тебе набрать рапунцеля столько, сколько ты пожелаешь, но при одном условии: ты должен будешь отдать мне ребенка, который родится у твоей жены. Ему будет у меня хорошо, я буду о нем заботиться, как мать родная.

И он со страху согласился на все. Когда жене пришло время рожать и она родила дочку, явилась тотчас колдунья, назвала дитя Рапунцель и забрала его с собой.

Стала Рапунцель самой красивой девочкой на свете. Когда ей исполнилось двенадцать лет, колдунья заперла ее в башню, что находилась в лесу; в той башне не было ни дверей, ни лестницы, только на самом ее верху было маленькое оконце. Когда колдунье хотелось забраться в башню, она становилась внизу и кричала:

- Рапунцель, Рапунцель, проснись, Спусти свои косоньки вниз.

А были у Рапунцель длинные, прекрасные волосы, тонкие, словно из пряжи золотой. Услышит она голос колдуньи, распустит свои косы, подвяжет их вверх к оконному крючку, и упадут волосы на целых двадцать аршин вниз - и взбирается тогда колдунья, уцепившись за них, наверх.

Мы можем подойти к этой части повествования с разных сторон. Если мы рассмотрим ее на внешнем уровне как указание на инцестуозные отношения между отцом и дочерью, то мы можем сказать, что отчаянная попытка отца избежать того, чтобы быть заколдованным, приводит к принесению дочери в жертву ведьме. Придя в ужас от встречи с бессознательным, он проживает это за счет своей дочери. В этом представлена базовая динамика сексуального абьюза отца над дочерью. Дочь, "захваченная" инфляционными фантазиями исключительности и "особой тайны", разделенной с идеализированным взрослым, попадает под чары отца и утрачивает свою собственную жизнь.

Этот паттерн действует и без сексуального абьюза. В более общем смысле, наша история предполагает, что дочь, идентифицируя себя с бессознательным своего отца (часто с его бессознательной нищетой и страданием), теряет возможность жить своей собственной жизнью. В этой связи я вспоминаю пациентку, которой снилась, что она дает кровь для переливания своему отцу через соприкосновение кончиков их пальцев. Эта женщина оказалась единственной связью этого несчастного человека с его жизнью, с его чувствами, и несмотря на то, что дочь чувствовала глубокую "любовь" к своему отцу (идентификацию с ним), в этом сне появился ужасный образ, показывающий, какую цену она заплатила за это,- кровь, символ самой жизни.

В нашей истории мы не находим криков протеста матери Рапунцель, когда ее дочь исчезает в "башне" колдовства. Кажется, что мать сама находится под действием чар и не в состоянии обеспечить своему ребенку жизнь в реальном мире. Она просто отказывается от дочери, следуя за околдованным отцом. Работы, посвященные теме детского абьюза, полны описаний таких пассивных матерей, обычно также перенесших абьюз, приносящих своих дочерей в жертву буквальному или психологическому инцесту. Мы могли бы подробно исследовать множество подобных тем в межличностных и семейных отношениях, которые соотносятся с нашей историей. Однако корни всех этих внешних паттернов и семейных драм лежат в мире внутренних объектов членов семьи - бессознательных "комплексов", которые, как обнаружил Юнг, разделяются всеми членами семьи. Так что мы обратимся к нашей истории как ко внутренней драме - своего рода рассказанному сну, приснившемуся продуцирующей образы (imaginary) психике.

Тогда различные персонажи предстанут как "частичные объекты" или "комплексы", т. е. внутренние персонификации гипотетической психики.

Посмотрев через эту интерпретативную линзу, мы могли бы сказать, что ребенок персонифицирует ту "невинную" часть психики, которая хранит воспоминания о травме и которая подверглась отщеплению для того, чтобы сохранить всю личность от распадения или деградации. Как носитель личностного духа этот ребенок является в этой истории ключевой фигурой мотива искупления и восстановления творческого "очарования" жизни. Однако Защитник/Преследователь, ведьма, пресекает контакты с реальностью, слишком хорошо зная только одно: насколько разрушительными были такие контакты в прошлом. В итоге это приводит к своего рода принесению ребенка в жертву на внутреннем уровне. Захваченная в ловушку колдовских чар, детская часть существует в подвешенном состоянии, она не может умереть, но она не в состоянии и жить, находясь в заточении "несмертия". Порой, в сновидениях, мы находим эту частичную личность заключенной внутри стеклянного шара или внутри космического аппарата, запертой на чердаке или зарытой в землю. Иногда она спит или находится в измененном состоянии сознания, околдована, анестезирована или аутична. В наших предыдущих случаях мы видели этого ребенка в сердитой, напуганной "маленькой девочке" Линоры, в видении "ребенка в открытом космосе" Мэри, а также в случае "ребенка-призрака", медленно спускающегося в руки Патриции и ее бабушки, которые должны "освободить" его.

В мифологии эта ситуация часто представлена сюжетом, в котором одна часть "я" увлекается в подземный мир, как, например, в мифах об Эвридике или Персефоне, которых стережет Князь Тьмы. И тогда в верхнем мире возникает проблема: все замерзает и ничего не растет (так мстит Деметра до тех пор, пока не получает Персефону обратно). Другим образом этого состояния может послужить Чистилище, в котором заключены души невинных (младенцев и патриархов). Там их не могут достать языки адского пламени, но они переносят вечные страдания малой степени, томясь в бесконечном ожидании, находясь в подвешенном состоянии, ни здесь, ни там. Еще один образ этого состояния мы находим в легенде о Граале: это образ Опустошенной Земли, которая окружает Замок Грааля после таинственного ранения Короля-Рыбака. Испытывая ужасные мучения, причиняемые раной, Король влачит существование, оставаясь за пределами своего обычного жизненного уклада, потому что некому задать необходимый вопрос для того, чтобы связать два мира. Когда Парсифаль задает его ("Кому служит Грааль?"), Королю позволено умереть, и воды снова текут в Опустошенную Землю, которая вновь расцветает.

В нашей истории Рапунцель представляет ту часть личности, которая удерживается в заточении. В случае Мэри, который мы привели ранее, мы видели ее как аддиктивную часть личности. Здесь же она предана (addicted) ведьме, жизни под ее "чарами". Я думаю, что негативная энергия этих колдовских чар является самым мощным сопротивлением, с которым сталкивается терапевт, работая с пациентами типа Рапунцель и со своей собственной частью, идентифицирующейся с травмами пациента. Этот соблазняющий откат в работе является результатом того, что внутреннее убежище*, в котором преследуемое эго помещается во время кризиса, является также миром, который открыт воздействию трансперсональных энергий. Уединение Рапунцель в ее внутреннем убежище - это не просто уход в область ранее интроецированных "архаичных внутренних объектов" или регрессивная защита в стремлении к инфантильному всемогуществу, но, как подчеркивал Юнг, также регрессия в мир мифических и архетипических "объектов", обладающих своими собственными целительными свойствами и эффективностью. Начиная собственно с защиты и обслуживая позже защитные механизмы, этот мир фантазии также предоставляет таким пациентам подлинный доступ в коллективную психику и во внутренние тайны, которые не так-то легко доступны "хорошо адаптированным" индивидам. Правда, это также делает их инфляцированными, самодостаточными, упрямыми и недоступными; мы обсудим эту проблему, когда будем рассматривать реакцию колдуньи на вторжение Принца в башню. Мистерии, дающие опору жизни, поддерживающие покинутый личностный дух во внутренних башнях наших травмированных пациентов, приходят из глубин существа и разума, намного превосходящего узкие возможности эго. Это - трансперсональный или архетипический смысл системы самосохранения.

* Другое значение английского слова "sanctary" - святилище.

Итак, волшебница (или ведьма в нашей истории) представляет собой персонификацию колдовского потенциала психики - "матери-колдуньи" -альтернативы реальной матери, которой не удалось посредничество между  магическим миром и ребенком. Можно было бы сказать, что этот образ представляет архетип Ужасной Матери со всей силой ее колдовских чар, однако это было бы лишь отчасти верно. Ведьма несет в себе также часть, служащую жизни. Она говорит: "Я буду о нем [о ребенке] заботиться, как мать родная". Мы также знаем, что жизнь под опекой колдуньи была не такой уж и плохой. Сказка говорит нам, что Рапунцель выросла и стала самой красивой девочкой на свете, у нее был очаровательный голос, она пела, как птичка, у нее были великолепные светлые волосы, прекрасные, как золото, короче говоря, она была принцессой - puella aetemus'", прекрасной, невинной, пленительной, но замкнутой внутри некой сферы (bubble).

* Вечная девушка (лат.)

Оберегающая роль ведьмы в нашей истории состоит в том, что она не допускает вреда, который могло бы   причинить Рапунцель травматическое взаимодействие с внешним миром и людьми. Это означает, что ведьме необходимо препятствовать появлению какого-либо желания,- она всякий раз должна атаковать любую надежду или желание, как только они появятся. В этом смысле ведьма абсолютно негативна. Обычно пациенты типа Рапунцель отлично знакомы с ее или его голосом, звучащим во внутреннем мире. Именно этот голос говорит: "это все  неважно", "не высовывайся", "на самом деле ты вовсе не хочешь этого", "отложи это назавтра", "ты только разочаруешься". Или в том случае, если пациент находит в себе храбрость рискнуть и испытывает унижение или отвержение в результате своей попытки, это она увещевает: "Я предупреждала тебя, тебе следовало бы прислушаться ко мне... это было глупо, и ты получил то, что заслуживаешь". Перфекционизм колдуньи - еще одна интересная вещь, касающаяся роли этого персонажа во внутреннем мире травмы. Ничто в реальном мире не может сравниться с ее утонченным идеализмом или блестящими интеллектуальными рационализациями: "Реальный мир прогнил,- говорит она,- не стоит вкладывать в него душу... Ты хочешь создать семью? - Взгляни на уровень разводов... Ты хочешь работать с психоаналитиком? - Посмотри на них, все они шарлатаны, во всяком случае, все они продажные... Ты хочешь улучшить свою жизнь? - Для этого тебе придется оставить свои принципы и стать светским хлыщом". И так далее.

Ведьма как одна из составляющих системы самосохранения также является и утешителем. Только она приносит успокоение исключительно печального и мелодраматического свойства, в действительности это - благонамеренный обман. Как будто каждый раз на ночь она читает сказки рапунцелевой части личности, но сказки эти исключительно сентиментальны. Это происходит примерно так: "Ты была сиротой, и никто не любил тебя, не видел твою душевную красоту, но я нашла тебя и взяла к себе домой, мы обрели друг друга в этом жестоком и падшем мире, в котором почти все извращено и банально. Никто, кроме меня, не понимает тебя, со мной ты никогда не будешь одинока в жизни". Это блаженное самоуспокоение приносит временное облегчение боли и ее рационализацию. Но постепенно оно утрачивает свою действенность, "попытки" психики прибегнуть к диссоциации для того, чтобы защитить себя от острой травмы, приводят, как и во всех невротических циклах, к ослаблению и хронической травматизации личности. Так что человек, в конце концов, приходит к поиску помощи.

Мы сможем лучше понять смысл образа ведьмы в истории Рапунцель, если рассмотрим универсальное, архетипическое значение ведьмы, т. е. если мы амплифицируем образ. Мы обнаружим, что ведьмы относятся к разновидности чародеев, связанных с ночью и смертью. Они персонифицируют измененное состояние сознания. Часто они обладают даром пророчества, они пожирают детей и они не плачут. Нечувствительность колдуний является одним из признаков, по которым они могут быть распознаны. Если ведьму уколоть шпилькой, то она не почувствует боли. К тому же, любой участок тела, нечувствительный к боли (такой, как шрам), может считаться отметкой ведьмы или дьявола. Итак, ведьмы ассоциируются с психическим оцепенением - неспособностью чувствовать боль. Эти образы могут быть истолкованы как персонификации способности психики анестезировать саму себя, диссоциировать, замораживать или гипнотизировать эго изнутри.

Теперь мы снова возвращаемся к нашей истории.

Рапунцель: часть 3

Прошло несколько лет, и случилось королевскому сыну проезжать на коне через лес, где стояла башня. Вдруг он услышал пение, а было оно такое приятное, что он остановился и стал прислушиваться. Это пела Рапунцель своим чудесным голосом песню, коротая в одиночестве время. Захотелось королевичу взобраться наверх, и он стал искать вход в башню, но найти его было невозможно. Он поехал домой, но пение так запало ему в душу, что он каждый день выезжал в лес и слушал его.

Вот стоял он раз за деревом и увидел, как явилась колдунья, и услышал, как она закричала:

- Рапунцель, Рапунцель, проснись, Спусти свои косоньки вниз!

Спустила Рапунцель свои косы вниз, и взобралась колдунья к ней наверх.

"Если это и есть та лесенка, по которой взбираются наверх, то и мне хотелось бы однажды попытать счастья",- и на другой день, когда начало уже смеркаться, подъехал королевич к башне и крикнул:

- Рапунцель, Рапунцель, проснись, Спусти свои косоньки вниз! И упали тотчас волосы вниз, и королевич взобрался наверх.

Рапунцель, увидя, что к ней вошел человек, какого она никогда не видела, сначала сильно испугалась. Но королевич ласково с ней заговорил и рассказал, что сердце его было так тронуто ее пением и не было ему покоя, и вот он решил ее непременно увидеть.

Тогда Рапунцель перестала бояться, и когда он спросил у нее, согласна ли она выйти за него замуж,- а был он молодой и красивый,- она подумала: "Он будет любить меня больше, чем старуха фрау Готель" - и дала свое согласие, и протянула ему руку. Она сказала:

 - Я охотно пойду вместе с тобой, но не знаю, как мне спуститься вниз. Когда ты будешь ко мне приходить, бери всякий раз с собой кусок шелка; я буду плести из него лесенку, и когда она будет готова, я спущусь вниз, и ты увезешь меня на своем коне.

Они условились, что он будет приходить к ней по вечерам, так как днем приходила старуха.

Здесь к нашему сюжету добавлен совершенно новый элемент, который привносит с собой надежду на разрешение исходной травматической диссоциации между двумя мирами заколдованного сада и реальности. Раньше мы были свидетелями того, как страстное желание женщины иметь ребенка и ее жажда рапунцелей из сада были первым "мостиком" между этими двумя мирами. Это, как мы размышляли, соответствовало желанию ведьмы, страдающей от того, что она не имеет доступа в реальный мир людей, не может иметь ребенка. Теперь Рапунцель находится по ту сторону стены - в своей башне - и она терзаема тем же желанием, что и колдунья. То есть мы видим, что жизнь под "колдовскими чарами" лишает возможности жить в "очаровании" здоровых взаимодействий между реальным и воображаемым. Мы помним, как в случае Мэри изоляция, создаваемая нашей дьявольской фигурой Защитника/ Преследователя, ведет к фантазированию взамен деятельности воображения.

Итак, на сцене появляется Принц и он, как раньше жена, страстно желает того, что он слышит. Прекрасный голос Рапунцель "запал ему в душу", и каждый раз, когда он приезжает в лес, его тянет к заколдованной башне. Мы опять имеем мир внешней реальности и его представителя, нуждающихся в подпитке, которая может поступить только из внутреннего мира с его архетипическими энергиями. То, на что мы уповаем и то, к чему, кажется, эта история подготавливает нас на разных этапах, есть взаимодействие между двумя мирами, а не поглощение одного другим, что до сих пор происходило с бедной Рапунцель.

Мы отмечаем также, что Принц является Трикстером, но в его позитивной форме. Не в состоянии взобраться на башню, он ждет старую фрау Готель и подсматривает ритуал - "церемонию вхождения" ("Рапунцель, Рапунцель, проснись, спусти свои косоньки вниз"). После этого он использует эту церемонию для того, чтобы войти без приглашения. Это является хорошей иллюстрацией того, как меняющая форму трикстерная энергия психики проникает через границы, которые иначе, исполняя защитные функции, оставались бы запертыми. Он привносит творческую conjunctio до того, как Рапунцель осознает, что же произошло. Принц является также плутующим Трикстером, т.к. он прокрадывается без ведома колдуньи. Эта тема часто звучит в сказках и мифах, когда что-то новое и хрупкое готово войти в жизнь, а "правящие силы", всегда тираничные, защищают от него. Например, сразу после рождения Христа, царь Ирод посылает приказ, в котором повелевает убить всех детей младше двух лет.

Только хитрость и бегство в Египет спасают ребенка. Также и в нашей истории, первая встреча с хрупкой Рапунцель происходит на территории колдуньи, где действуют ее "чары".

Волосы Рапунцель выступают в качестве средства для входа и выхода из башни как для Принца, так и для колдуньи. Если мы рассмотрим волосы Рапунцель как образ ее невинности и бессознательности - подобно уму, наполненному фантазиями, находящемуся в неинициированном состоянии,- то образ сообщит нам, что на этом этапе чистая фантазия представляет собой единственную связь с реальностью. Рано или поздно эта волосяная лестница должна быть заменена более реалистичными средствами. Рапунцель говорит: "Я не знаю, как мне спуститься вниз" и просит Принца принести ей куски шелка для того, чтобы она смогла сплести лестницу, которая заменила бы ее волосы. Так и в случае пациентов типа Рапунцель, необходимо сначала установить раппорт в фантазии ("зеркальный" или "близнецовый" перенос Кохута), а реальность привносится понемногу раз за разом ("фазо-соответствующее разочарование" Кохута). Следуя сюжету нашей истории, мы узнаем, что этот медленный, постепенный процесс, аналогичный терапевтическим сеансам, происходящим неделя за неделей, обрывается кризисом, в котором волосы Рапунцель, служащие фантазийной лестницей, отрезаются одним махом. Однако перед тем, как этот кризис наступил, элемент фантазии доминирует и обеспечивает основную связь между миром внутри башни и вне ее. Бок о бок с этим "магическим" уровнем начинает сплетаться более реалистическая связь по мере того, как Принц  приносит куски ткани. Новая, реалистичная связь выстраивается благодаря ночным визитам Принца.

Терапевтическое значение

Эта стадия нашей истории соответствует началу позитивного переноса в психотерапевтической ситуации. Терапия психической травмы не обходится без этой фазы. Здесь мы имеем описание начала установления доверия и возрождения надежды на то, что связь между внутренним миром страдающего пациента и "реальным" миром может быть установлена. Пациент или пациентка начинает расслабляться и чувствовать себя комфортно, вверяя себя терапевту. Это момент, в котором открываются невероятные возможности, но одновременно и момент смертельной опасности для пациента. Как сказал Винникотт, это период глубокой зависимости, соответствующей тому, что заботящееся "я" передает свои функции реальной личности. Однако если с самого начала все идет хорошо, то вокруг личности терапевта формируется удивительная, поддерживающая иллюзия, и теперь он несет на себе имаго Принца, представляющего возможность "заключить брак" между смертным и "царственной" Самостью. Пациент опять начинает мечтать и надеяться. Терапевтические часы становятся для пациента самым важным событием недели. На этой стадии может появиться страстное желание тотальной взаимности - ненасытная потребность в любви терапевта. Эта любовь подобна объятиям, удерживающим вместе осколки неутешного детского "я" пациента. Она во многом подобна любви родителя, прижимающего к себе только что перенесшего травму ребенка. Надежда заразительна, и на этом этапе терапевт также может начать предвкушать встречу со своим пациентом. Часто он  (или она) обнаруживает, что стал открыт и доступен для дополнительных потребностей пациента и чувствуя потребности травмированного эго пациента, неосознанно становится больше обычного щедрым в отношении своего времени, внимания и заботы.

История повествует, что Принцу "запало в душу" пение Рапунцель, т. е. он был очарован ею. Это - контрперенос, измененное состояние сознания у терапевта. История говорит, что Принц взобрался на башню по длинным косам волос - фантазии. Другими словами, и для него мир реальности остался позади.

Во время этого медового месяца терапии приносится в жертву жестокая травмирующая реальность, которая когда- то слишком рано проникла в мир пациента, до того как развились его способности к формированию символов.

Именно этот мир теперь восстановлен в "магической" связи между главными героями. Подобно Принцу и Рапунцель, терапевт и пациент склонны к тому, чтобы забыть о работе, которую они должны вместе выполнить. Имеет место взаимный обман, но он необходим и доброкачествен. Например, в нашей истории мы замечаем, что Рапунцель и Принц до некоторой степени нечестны друг с другом, т. е. их встреча происходит в иллюзии необходимого отщепления другой части каждого из них. Рапунцель предстает пред Принцем как очаровательная, невинная жертва и вступает с ним в сговор против колдуньи, которая остается ее тайной. Она не представляет Принца старой фрау Готель. Он встретится с ней позже. Точно так же и Принц, для того чтобы проникнуть внутрь башни, обманывает Рапунцель, хитростью заставив ее думать, что он представляет хорошую (доставляющую пищу) сторону ведьмы. Так что он представляет себя питающим и любящим. Он не упоминает ни о своей ограниченности рамками реальности, ни о круге своих обязанностей, зовущих его домой в королевство. В этой ситуации высвобождается большой заряд энергии conjunctio, но, как показал Эдвард Эдингер, "малой conjunctio", что в алхимии означает соединение веществ, которые еще не были в достаточной мере дифференцированы (см. Edinger, 1985: 21 Iff). Для того чтобы появилась возможность осуществления "великой conjunctio", необходимы дальнейшие процедуры. Между Рапунцелью и Принцем или между пациентом и терапевтом устанавливается целительная "трансферная иллюзия" и она приносит с собой возобновленную связь с миром, который до этого был лишен фантазии,- с миром без истории, миром неискупленным. Однако эта связь должна выдержать испытание темной стороны, которая уже готова выступить на сцену.

Рапунцель: часть 4

Колдунья ничего не замечала до тех пор, пока однажды Рапунцель не заговорила с ней и не сказала:

- Скажи мне, фрау Готель, почему мне тебя тащить наверх тяжелей, чем молодого королевича? Он подымается ко мне в один миг.

- Ах ты, мерзкая девчонка! - крикнула колдунья.- Что я слышу? Я считала, что скрыла тебя ото всех, а ты меня все- таки обманула! - И она вцепилась в ярости в прекрасные волосы Рапунцель, обмотала их несколько раз вокруг левой руки, а правой схватила ножницы и - чик-чик! - отрезала их, и чудесные косы лежали на земле.

И была колдунья такою безжалостной, что завела бедную Рапунцель в глухую чащу; и пришлось ей там жить в большой нищете и горе.

И в тот же самый день, как она прогнала Рапунцель, она привязала вечером отрезанные косы к оконному крючку, и когда явился королевич и крикнул:

- Рапунцель, Рапунцель, проснись, Спусти свои косоньки вниз,- то спустила колдунья волосы вниз.

И взобрался королевич наверх, но не нашел там своей любимой Рапунцель, а увидел колдунью. Она глянула на него своим злобным, язвительным взглядом.

- Ага! - крикнула она насмешливо.- Ты хочешь увезти свою возлюбленную, но красавицы-птички нет больше в  гнезде, и она уже не поет. Ее унесла кошка, а тебе она выцарапает к тому же глаза. Ты потерял Рапунцель навек, не видать ее тебе больше никогда!

Королевич был вне себя от горя и в отчаянье выпрыгнул из башни; ему удалось сохранить жизнь, но колючие шипы кустарника, на которые он упал, выкололи ему глаза. И он бродил слепой по лесу, питаясь лишь одними кореньями да ягодами, и все время горевал и плакал по потерянной им любимой жене.

Так блуждал он несколько лет в горе и печали и зашел, наконец, в густую чащу, где жила, бедствуя, Рапунцель вместе со своими детьми-близнецами, которых она родила, с мальчиком и девочкою.

Вдруг услыхал королевич чей-то голос; он показался ему таким знакомым, и он пошел навстречу ему; и когда подошел он ближе, то Рапунцель его узнала, бросилась к нему на шею и горько заплакала. Но упали две слезинки к нему на глаза, и он снова прозрел и стал видеть, как прежде. И он привел ее в свое королевство, где встретили его с радостью, и они жили долгие-долгие годы в счастье и довольстве.

Здесь мы подошли к развязке и завершению нашей истории, которые Юнг назвал бы "кризисом и лизисом" сновидения. Мы могли бы обозначить эту стадию как "прорыв симбиотической мембраны", который ведет к тому, что Мелани Кляйн назвала "депрессивной позицией", а Эдингер - "великой conjunctio". Здесь два мира, которые были разделены, приходят к бурному столкновению, что приводит в результате к ужасному разочарованию.

Интересно отметить, что взаимопроникновение этих миров начинается с того, что у героини "срывается с языка". Фрейд в свое время указывал на то, что такого рода парапраксии служат путями, по которым диссоциированный материал находит доступ в сознание - лишь для того, чтобы вновь быть вытесненным. В нашей истории зачарованный мир башни взламывается через измену, спровоцированную Трикстером. Это эквивалентно мифологическому сюжету, в котором змея подстрекает Еву съесть яблоко в изначально очарованном Эдемском саду. Всегда есть желание чего-то большего, чем иллюзия,- чего-то другого, потенциального очарования жизни в реальном мире. И агрессия является важным элементом этого процесса. Рапунцель претендует на жизнь в мире, и это является изменой ее любимой волшебнице, которая, естественно, приходит в ярость.

Терапевтическое значение

В терапии похожие "моменты" случаются тогда, когда шизоидный пациент набирается храбрости предъявить терапевту свои действительные требования, т. е. трансферные требования, которые терапевт не в состоянии удовлетворить, даже если бы и захотел. Честное признание терапевтом своих ограничений приводит к "разочарованию", и пациент подвергается повторной травматизации. Аналитик тоже травмирован и устрашен. Оказывается, все его добрые намерения привели лишь к порождению ужасной иллюзии - созависимости с внутренней Рапунцелью пациента. На этом этапе обе стороны страдают от утраты иллюзий. Пациент думал, что терапевт действительно будет для него связующей нитью с жизнью в реальном мире,- на самом деле исполнит свое обещание и будет Принцем. Терапевт же считал, что пациент будет исцелен одними лишь эмпатией и пониманием,  и что он оставит свои нескончаемые требования раппорта, сочувствия, поддерживающей подпитки. Вместо этого, к их взаимному огорчению, потребности внутри этой "симбиотической мембраны" как были, так и остались неудовлетворенными и, похоже, они никогда не будут удовлетворены. На этом этапе терпение терапевта может начать иссякать. К своему растущему раздражению, терапевт обнаруживает, что каждая его интерпретация оказывается травмирующей, каждые его выходные, каждое упоминание о его (ее) реальной жизни во внешнем  мире, по видимости, причиняет пациенту типа Рапунцель невероятное страдание. В этот момент обычно происходит какое-то событие, которое раскрывает положение вещей. Обычно отреагирует терапевт.

Например, однажды я поднял плату за сеанс молодой женщине. Я называю это отреагированием, потому что это было первое повышение оплаты за пять лет, следовательно, было довольно значительным - десять долларов за час. Я объявил об этом в начале сеанса. Она безучастно взглянула на меня и в течение всего сеанса настаивала на том, что это ровным счетом ничего не значит для нее, все прекрасно, просто нужно, чтобы я прислал ей счет; она даже не хочет думать об этом. Час спустя она позвонила мне в ярости и отменила следующую встречу. Это была Рапунцелева ведьма. Затем последовали проклятья и угрозы совершить самоубийство. На следующий день я  получил письмо, полное извинений за ее вспышку гнева и самообвинений в плохом характере (здесь колдунья опять развернулась внутрь, обвиняя детскую часть "я"). В ходе последующей проработки эта пациентка смогла описать чувство паники, которое ею овладело, когда рухнули ее взаимоотношения со своим гневом (в детстве она впадала в приступы гнева, и каждый раз ее наказывали все более строго).

Эта вспышка ярости пациентки стала началом целого ряда последующих конфронтации ее ведьмы с моими реалистичными ограничениями. Я начал укреплять свои границы, заканчивая сеанс строго по часам, конфронтируя с трансферными требованиями, вместо того чтобы обходить их, каждый раз возвращая пациентку к парадоксальной реальности того, что мы делаем вместе.

Во время этой бурной фазы нашей работы потребовалось тонкое сочетание утешения и твердости. Пациентам, страдающим от последствий психической травмы, довольно трудно вынести такую ситуацию без уверенности в возможности реальных отношений после окончания терапии. Часто эти пациенты не могут смириться с "жестокостью" психоаналитических рамок. К примеру, как они могут выразить свои трансферные фантазии, если они чувствуют унижение от молчания аналитика, который, спустя несколько минут, выпроводит их за дверь и впустит следующий "случай"? Для пациента с ранней травмой так же болезненно, как и это переживание, бывает узнать правду, что в психотерапии между пациентом и аналитиком есть как "реальные", так и "иллюзорные" отношения.

Более того, для обеих сторон просто необходимо вынести напряжение, которое возникает между этими сторонами взаимоотношений. Ведь всю свою жизнь пациент избегал этой поляризации, составляющей неотъемлемую часть человеческого существования, уходя в мир фантазии. Вот и теперь он желал бы опять скрыться от этой реальности в переносе-сопротивлении. Что же касается терапевта, то, выдерживая это напряжение, он или она еще раз осознает ограниченность своих человеческих возможностей в том, что он может предложить в своей практике людям, перенесшим психическую травму,- вопреки глубинным фантазиям/надеждам терапевта о спасении пациента от всех "несправедливо обрушившихся на него" напастей.

В нашей истории этот бурный период проработки защит системы самосохранения представлен в образе скитаний Рапунцель и слепого Принца по глухомани. Рапунцель со своими близнецами "бедствует", а Принц плачет и горюет по "потерянной им любимой жене", которую он встретил в "башне иллюзий"*. Наша история ставит перед нами вопрос, как перевести эту иллюзию на другой уровень, другими словами, как превратить околдованность в очарование.

И вот здесь юнгианский подход предлагает существенный элемент понимания. Только в одном отношении внутренний мир архетипической системы самосохранения является "башней иллюзии" - грандиозной фантазией всемогущества и исполнения желаний, в которой скрываются для того, чтобы избежать невыносимой боли, причиняемой реальностью, зараженной травмой. Таков был подход Фрейда к внутреннему миру и его "религиозным" образам. Но есть и другая сторона - башня Рапунцель и насылающая чары колдунья представляют нуминозную реальность архетипического уровня психики, которая ничуть не менее "реальна", чем внешняя реальность, на которую Рапунцелева колдунья смотрит с таким подозрением. Как мы знаем, Юнг заимствовал слово "нуминозное" из имеющего принципиальное значение исследования Рудольфа Отто о природе религиозного опыта в различных культурах. Отто показал, что нуминозное есть категория переживания, подобно любви или агрессии, и при этом, возможно, единственная категория переживания, которая свойственна только человеку. Юнг сделал лишь  небольшой шаг дальше, концептуально "поместив" эту внушающую благоговение таинственную силу на самый глубокий уровень психики,- в ее коллективном или религиозном измерении. Итак, в соответствии с аргументами, которые мы здесь привели, когда происходит травма и волшебница приходит для того, чтобы спасти человеческий дух, в бездне внешней катастрофы открывается архетипический "мир", и это мир, который уже ожидал, что его откроют. Не эго "творит" этот мир для того, чтобы создать необходимую иллюзию (как думал Фрейд). Этот мир находится на службе у "иллюзии" ради защиты личностного духа - эти архетипические защиты по праву являются своего рода чудом, обеспечивая выживание организма.

*В оригинале- непереводимая игра слов: "towering illusion" относится здесь к tower-башне и одновременно означает "непомерная, глубочайшая иллюзия".

Как мы видим, проблема возникает из отчаянного, страстного стремления "я"-Рапунцель к реальной жизни - за пределы мира башни, который, в свою очередь, становится все более преследующим. Опекающая сторона нуминозных энергий начинает уступать место дьявольской, деструктивной стороне. Они представляют собой светлую и темную стороны нуминозного, амплифицированные версии "любви" и "агрессии", которые травмированный пациент оказывается не в состоянии "очеловечить" в нормальном процессе развития посредством переходных фигур.

В нашей истории и Рапунцель, и Принц попадают под действие преследующей, деструктивной стороны системы самосохранения, когда каждый из них борется в расщепленном неискупленном мире страданий. Разделяющая  "стена" возвращается, как бездонная пропасть, через которую невозможно перебраться,- они теряют друг друга. Однако затем Принц слышит голос Рапунцель - повторение того, что случилось, когда он раньше проезжал рядом с башней. Слепой, он идет на этот голос, пока Рапунцель не узнает его и не бросается ему на шею и ее слезы исцеляют его глаза. В этом образе мы имеем прекрасную картину того, как горе восстанавливает утраченную связь с нуминозным миром.

В терапевтической ситуации в этот период также много слез. Пациент и терапевт проходят через времена, когда кажется, что связующая нить окончательно разорвана. И все же, если удается выдержать напряжение в этот  период, возможна истинная conjunction. На этот раз терапевтическая "травма" наступает после периода обязательной "иллюзии" отношений между "я" и объектом, в ходе которого во взаимодействии осуществляется настоящее "вынашивание" (pregnancy). Это является одним из факторов исцеления на этапе проработки. Несмотря на то, что иллюзия рушится, эти переживания отличаются от переживаний ранней травмы. Во-первых, имеет место истинный союз; во-вторых, пациент в полной мере выражает свой протест - то, чего он не мог сделать, будучи ребенком. Употребляемый в небольших дозах, это - яд, приносящий исцеление. Известно, что иммунитет  развивается только после инъекции болезнетворных микроорганизмов. Только эта разбавленная повторная травматизация добирается до боли. И это взаимный процесс. Терапевт тоже должен признать свое  "разочарование"*. Например, решающей частью моей работы с пациенткой, о которой я упоминал выше, было признание моих собственных затруднений. Этой пациентке необходимо было видеть, что я страдаю тоже, для того, чтобы она могла почувствовать возмещающую сторону своего собственного гнева и выплакать слезы, которые могут исцелить глаза ее раненых отношений с реальностью. Ей нужно было увидеть, как я пытаюсь справиться со своими аутентичными реакциями на ее гнев и ее любовь, перед тем как она смогла, в соответствии с моими ожиданиями, совладать со своими реакциями. В этом процессе гуманность терапевта отличает его от жестокого перфекционизма внутреннего опекуна пациента. Дальнейшие совместные усилия направлены на вхождение пациента в более широкую человеческую реальность, более широкую человеческую общность, в которую пациент так по-настоящему и не вступил. В этом и состоит необходимая работа горя, проводимая в этот период.

* Напомним, что "disillusionment" означает также "избавление от иллюзий".

Когда наши пациенты типа Рапунцель выздоравливают, когда их жизнь во внешнем мире становится более одушевленной в свете их "истинного я", они проходят через период горевания над ужасной утратой своего внутреннего мира - по крайней мере, они так это чувствуют - своего рода мучительного жертвования тем, что они ощущают как свое "детство". Они не хотят оставлять "Божественный мир" ради пустоты и поверхностности жизни в "этом мире" с его банальностью и лживостью. И все же жизнь во внешнем мире становится все более реальной и аутентичной. Подобно Рапунцель, они стоят перед необходимостью отказаться от своих идентификаций с инфляцированным миром колдовства и после "падения" восстановить взаимодействие с очарованием*. Это то, что в наших сказках обозначают слова "жили они долго и счастливо",- не в слепоте, с одной стороны, и не в пустой "реальности", с другой, а в мире, в котором стена между воображением и реальностью пала и превратилась в  гибкую границу. Это больше, чем фрейдовские невзгоды обыденной жизни. Это значит жить жизнью, которая может присниться или привидеться в мечтах, жизнью, в которой усилия по воплощению этого сна или мечты могут быть разделены с другими людьми, занятыми тем же самым.

Глава 10

Принц Линдворм и трансформация демонического через жертву и выбор

В этой сказке, как и в сказке о Птице Фица, изображена кошмарная дьявольская форма Самости, воплощающая роль архетипической защиты или системы самосохранения. Здесь показано, что защиты могут быть (1) пережиты и (2) трансформированы с помощью женского начала -в этом случае опять женское выступает в качестве "третьего". Фон Франц говорила об этой сказке, что она изображает одержимость Самостью: "Именно к таким, пограничным в психическом отношении, личностям относятся слова Юнга, что комплекс эго и архетип Самости у них наложились друг на друга, контаминировались, так что в результате оба приобрели уродливый, размытый характер... так что не произошло необходимой поляризации в психике"(von Franz, 1980b: 79,83*). Все верно, однако фон Франц в своем анализе не упоминает об архетипических защитах и не предлагает концепции развития, которая описала бы, каким образом происходит эта "контаминация" с темной стороной Самости и как это можно использовать в клинической практике. Мы надеемся, что нам удастся осветить эти вопросы на последующих страницах.

* М.-Л. фон Франц. Психология сказки. СПб.: БСК, 1998, с. 302, 306. В цитируемых лекциях Мария-Луиза фон Франц использует несколько иную версию сказки "Принц Линдворм". Она приводит этимологию имени героя: Линдворм [в русском издании - Линдорм] - "кельтско-германское слово, означающее "змей" или "дракон"; им называют также течение реки, имеющее змееобразную форму (...) Оно может означать также большого червя или ящерицу - летучего дракона, королевского дракона, напоминающего своим видом змею" (с. 298).

Принц Линдворм1: сюжет

Жил-был однажды Король вместе со своей любимой Королевой. Жили они счастливо, одного им только не хватало: не было у них детей. Однажды Королева в великом горе обратилась за советом к старухе, которая жила в лесу и о которой говорили, что у нее может быть средство от ее бесплодия. Старуха сказала Королеве, что та должна поставить перевернутый кубок в своем саду, а на следующее утро сорвать две розы, которые вырастут на единственном стебле под кубком, одну белую и одну красную. Если она съест красную розу, то у нее родится мальчик, а если белую розу, родится девочка. Так или иначе, ей нужно выбрать одну из них. Если же она съест обе розы, то случится непоправимое.

Королева была вне себя от счастья и сделала все, что сказала ей старая женщина. Но после того, как она съела белую розу, ею овладела жадность, она забыла о своем обещании и съела вторую розу. Когда ей пришло время рожать, то родились близнецы. Первым родился отвратительный Линдворм, или змей. Королева была в ужасе, увидев его, однако змей молниеносно, одним гибким движением, скрылся из вида, так что кроме нее никто его не видел. Сразу после Линдворма появился на свет прекрасный мальчик, все были очень счастливы, и Королева стала жить-поживать, как будто Линдворма и не существовало.

Прошло много счастливых лет, и однажды прекрасный Принц отправился в королевской карете на поиски приключений и жены. Однако как только он достиг перекрестка, огромный Линдворм, с клыками, разящими быстрее молнии, поднялся перед ним и зашипел: "Сначала невесту для меня, а потом для тебя!" (7). Принц бежал обратно в замок, и Король уже собрался было послать армию сразиться с чудовищем, когда Королева решила, что настало время ей признаться, что Линдворм потребовал то, что по праву принадлежало ему - он был старшим ребенком и имел право жениться первым.

 После этого наступили "девять дней изумления и десять дней споров" (7), после чего Король пришел к выводу, что если Принцу суждено когда-либо жениться, то сперва нужно будет найти невесту для Линдворма. Это было легче сказать, чем сделать, однако Король послал гонцов в самые дальние страны, какие только можно было вообразить, на поиски Принцессы. Вот прибыла первая Принцесса. Не ведая ни о чем, она была вовлечена в свадебные торжества, так что было уже поздно отступать. Когда наступило утро, то от нее ничего не осталось, а Линдворм выглядел подобно спящему после сытного ужина. "Много ли, мало ли дней кануло" (7), и Принц опять выехал из замка для того лишь, чтобы вновь столкнуться с Линдвормом, еще более нетерпеливым, чем прежде! И снова отыскали Принцессу, и вновь ей не позволили увидеть своего жениха до тех пор, пока уже было слишком поздно. И опять после брачной ночи ничто не свидетельствовало о ее недавнем существовании, кроме округлившегося живота Линдворма. И в третий раз Принц пускается в путь и опять на перекрестке дорогу ему преграждает его братец Линдворм. На этот раз Король был вне себя. Уже невозможно было отыскать для чудовища еще одну Принцессу, и Король, в отчаянии, решил обратиться к одному из своих пастухов, жившему в полуразрушенном домике, с просьбой отдать свою дочь в жены Линдворму. Пастух отказался, однако Король не принимал возражений, так что прекрасная девушка была обречена.

Дочь пастуха была сама не своя от горя. Рыдая, до крови исколотая и исцарапанная, бежала она через лес, пока не повстречала старуху - кажется, ту же самую, что дала совет отчаявшейся Королеве двадцать лет тому назад,- этой старухе она излила свое горе. "Вытри глаза, дитя мое, и делай в точности так, как я тебе скажу,- молвила старуха,- Когда закончатся свадебные торжества, ты должна попросить, чтобы тебя нарядили в десять шелковых сорочек, и когда Линдворм попросит тебя снять сорочку, ты должна настоять, чтобы он сбросил кожу. Когда это случится девять раз, от него не останется ничего, кроме корчащейся массы мяса, тогда ты должна будешь сильно отхлестать его розгами, смоченными в щелоке. Когда ты сделаешь это, погрузи его в ванну со сладким молоком, и самое последнее, что ты должна сделать,- взять его в руки и тесно прижать к себе, хотя бы на один короткий миг" (11). "Ах!- воскликнула пастушья дочь,- я никогда не смогу сделать это!" - "Сделаешь или быть тебе съеденной",- разгневанно крикнула старуха и исчезла.

Итак, когда закончился свадебный пир, Линдворм во всем своем ужасном виде предстал перед ней в спальне - наполовину человек, наполовину змей. Отвратительное создание повернулось к ней и произнесло: "Прекрасная дева, сними свою сорочку".- "Принц Линдворм,- ответила она,- сбрось свою кожу!" - "Никто не осмеливался раньше просить меня об этом",- гневно прошипел он, и в этот момент она подумала, что чудовище сейчас проглотит ее, но вместо

этого он стал стонать, охать и извиваться до тех пор, пока длинная прочная змеиная кожа не осталась лежать на полу. Она сняла с себя первую рубашку и бросила ее поверх кожи. Так продолжалось и дальше, несмотря на его протесты, его стоны, извивания и жалобы, до тех пор, пока он не превратился в склизкую массу сырого мяса, "громоздящуюся, катающуюся, скользящую по всему полу" (14). Тогда дочь пастуха взяла розги, окунула их в щелок, как ей было сказано, и изо всей своей силы высекла его. Когда она пришла в изнеможение, она омыла его свежим молоком, а потом взяла его, пресмыкающегося, в свои руки и прижала к себе на одно короткое мгновение перед тем, как погрузиться в сон.

Следующим утром Король и его придворные в печали подошли к свадебной палате, боясь войти внутрь. В конце концов Король распахнул дверь. За ней он увидел прекрасную дочь пастуха, озаренную первыми лучами восходящего солнца. В ее объятиях лежал, нет, не Линдворм, "а живой Принц, прекрасный, как молоденькая травка". Когда весть об этом облетела дворец, он огласился счастливыми возгласами, все, возрадовавшись, отпраздновали такую свадьбу, каких не было ни до ни после. А потом Принц и его новая Принцесса правили долго и счастливо.

Тема ребенка и бесплодия

Наша сказка, как и сказка о Рапунцель и многие другие, начинается с ситуации бездетности, которая вызывает горе и страстное желание. Юнг много занимался психологией архетипа ребенка, он ясно показал, что тема ребенка, когда она появляется в символическом материале, подобном нашей сказке, означает нечто большее, чем конкретный, буквальный "ребенок". Юнг говорит, что тема ребенка почти всегда связана с чем-то чудесным или божественным,- чудесное дитя, чье появление на свет очень необычно (рожденный девой), чья смерть каким-то образом связана с искуплением тьмы и с возрождением света. По существу, говорит Юнг,

он представляет собой символ, объединяющий противоположности; посредник, приносящий исцеление, т. е. тот, кто создает целостность... Он означает самое сильное, самое непреодолимое стремление каждого живущего на Земле - стремление осознать самого себя. Это есть, так сказать, воплощенная невозможность поступить по-другому.

(Jung, 1949; par. 278, 289; курсив оригинала)

Итак, ребенок воплощает в себе понятие границы, разделяющей потенциальную целостность Самости и актуализацию в мире реальности эго. Он являет собой вечность во времени. Он связывает мир реальности и мир воображения, воплощая надежду на то, что вечный нуминозный мир может обрести жизнь в этом мире. Именно по этой причине ребенок является почти универсальным ответом мифологии на вопрос: "Проявляет ли себя Бог в истории?" Будь то Моисей, Христос, Будда или Кришна, ответом всегда является божественный ребенок. Мы могли бы сказать, в терминах нашего предшествующего обсуждения, что символически он представляет потенциал для реализации неуничтожимого личностного духа, или Самости в "этой жизни", т. е. в личной истории индивида.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что так много сказок начинается с желания иметь ребенка. Если мир реальности отделен от психоидного, магического мира, в котором обитают трансперсональные силы, то в нем нет спонтанности, нет жизни, нет реальной возможности личностного роста. Все иссякает. В этом мире нет ни полноты, ни надежды. Мы видели, что точно такой же разрыв между эго и Самостью является наследием ранней травмы.

Наша история говорит, что королева, будучи бесплодной, советуется со старухой, которая воплощает древнюю провидческую мудрость психики в ее архаичной "нецивилизованной" форме. Мы обращаем внимание на то, что бесплодна не только утроба Королевы, но и все ее отношение к жизни переполнено отчаянием. Она жалуется старухе: "Увы, во всем мире нет никого, кто мог бы помочь мне". Старуха отвечает ей: "Нет такой болезни на свете, для которой не нашлось бы лекарства" - утверждение, которое само воплощает надежду, символизированную страстным желанием иметь ребенка.

Здесь отношение Королевы типично для тех пациентов, перенесших психическую травму, которые переступают порог кабинета аналитика в состоянии депрессии, покинутые теми, в зависимости от которых они, будучи детьми, так остро нуждались. В этой ситуации терапевт поддерживает в них надежду - точь-в-точь, как старуха из сказки - "нет такой болезни на свете, для которой не нашлось бы лекарства". Этой надежды, растущей в атмосфере доверия, часто бывает достаточно для того, чтобы в бесплодной психике вновь пробудились мечты. Это обновленное чувство возможного является первым этапом в двухстадийном процессе, как мы видели из предшествующего анализа. К сожалению, на втором этапе "придется" в конце концов "разочароваться" в надежде, возникшей на первой стадии для того, чтобы могло произойти полное воплощение личностного духа и чтобы была полностью проработана ранняя психическая травма пациента.

Отказ от выбора

Первое, о чем старуха говорит Королеве, которая хочет ребенка, это о необходимости сделать выбор между двумя розами, растущими на одном стебле, которые та найдет под кубком на следующее утро. Эта задача кажется достаточно простой, но Королева "забывает" о своем обещании и, "набросившись на сладкое", съедает и вторую розу. Выбор означает ограничение во времени и пространстве. В действиях Королевы мы видим отказ от такого ограничения - она предпочитает воспользоваться неограниченными, как ей кажется, возможностями этой ситуации: может быть, удастся родить и мальчика, и девочку. Это равноценно предпочтению фантазии, как ее понимал Винникотт (отличая от воображения), и мы уже видели, с каким постоянством психика травмированных пациентов становится дьявольской, когда вследствие такого предпочтения, отдаваемого фантазии, нарушается связь с реальной жизнью. Возможно, предпочтение фантазии является центральной проблемой всех видов зависимостей (addictions). Для нашей Королевы это была "еще одна роза", для страдающего зависимостью это может быть еще одна рюмка, или еще одна порция кокаина. Такое компульсивное предпочтение самоублажающей фантазии и связанный с этим отказ от жизни в человеческой реальности, предполагающей смирение с ее ограничениями, негативно констеллируют бессознательное и вызывают демона.

Мы сталкивались с темой выбора и его демонических последствий в истории Эроса и Психеи, когда Эрос предостерегает беременную Психею, находящуюся в блаженном, бессознательном состоянии в хрустальном дворце, ничего не говорить сестрам о его истинном обличье: "чрево твое носит в себе новое дитя для нас, божественное, если скроешь нашу тайну; если нарушишь секрет- смертное" (Neumann, 1956:18)*. Другими словами, ты должна выбрать, остаешься ты в фантастическом мире богов или нет. Отсюда вытекают определенные последствия.

Подобно Королеве в рассматриваемой сказке, Психея сначала испытывает затруднение, стоя перед выбором,  который может нарушить ее "единство" с фантастическим миром Эроса и потенциальную "божественность" ее ребенка. Почти все свое предпочтение она отдает безграничным возможностям нуминозной фантазии, пока, в конце концов, не выбирает судьбу смертных с присущим ей знанием добра и зла. Все это происходит, как мы видели, через столкновение с темными силами нуминозного, т. е. через осознание его поглощающего, подобно змею, аспекта - это та цена, которую платят за то, чтобы жить в реальности.

* Рус. перевод приводится по цит. изд. Апулея, стр. 178.

В своем интервью в журнале "Парабола" писатель Исаак Бишевис Зингер дает замечательное описание связи между неспособностью выбрать и попаданием психической жизни под власть демона. Зингер отмечает:

Я сказал бы, что за всеми моими идеями... стоит свобода выбора. Я считаю, что свобода выбора составляет квинтэссенцию жизни. Мы обладаем одним великим даром от Бога, и это - возможность выбирать. И мы всегда потакаем себе в выборе. Если мы уделяем внимание чему-то одному, значит, мы выбрали именно это объектом нашего внимания. Если мы любим кого-то, значит, мы выбрали этого человека объектом нашей любви. И так в каждом человеческом поступке. Для меня Бог - это свобода. А природа, с моей точки зрения,- необходимость... Когда люди отказываются от свободы выбора, появляются демоны. Демоны принадлежат темной стороне природы, которую мы выбрали. Если мы полностью прекратим верить в собственную способность (power) [выбора], другие силы смогут овладеть нами. Иначе говоря, демон представляется мне негативной стороной свободного выбора.

Демоны появляются, когда люди отказываются от себя... когда люди говорят себе: "Я не собираюсь больше делать какой-либо выбор. Пусть просто действуют те силы, которые есть". И тогда демон просто не может не появиться. Опасность всегда где-то рядом - врач скажет вам, что микробы всегда здесь, в вашем рту и в вашем желудке, и стоит вам ослабеть, они тут же начнут размножаться и станут очень сильными... Точно так же как мы, с точки зрения медика, окружены опасными микробами, так и наш дух всегда должен сражаться с меланхолией, неверием, порочностью, жестокостью и подобными вещами.

Здесь ему задают вопрос: "А почему вы говорите о меланхолии?" Зингер отвечает:

 

О, сама сущность демонов есть меланхолия. Потому что она диаметрально противоположна надежде... Я симпатизирую каждому, кто страдает и живет. Потому что все мы живем в очень, очень напряженной борьбе, независимо от того, понимаем мы это или нет. Иногда мы понимаем это. Это очень трудно - мы очень часто говорим, как трудна жизнь... Мы должны пройти через эту борьбу. В известной мере, надежда состоит в том, что жизнь не вечна, кризис не будет длиться все время, и за всеми кризисами, за всей этой тьмой есть великий свет. Мы должны бороться, но мы не потеряны, потому что сила, сотворившая нас, действительно является великой и доброй силой. (Singer, 1981: 73)

Меланхоличный мир фантазии в системе самосохранения

Часто в психотерапии жертв ранней травмы мы сталкиваемся со своего рода внутренней зависимостью от фантазии, которая оставляет пациентов в непреходящем состоянии меланхолии,- подобно Королеве, отказавшейся выбирать и занявшей меланхолическую позицию. Агрессивные энергии этих пациентов, которые должны быть доступны для целей адаптации, отводятся от внешнего выражения и принимают форму архаичных нападений и критики, направленных на самого себя. Таким образом, страдая от ужасного, непрекращающегося внутреннего преследования, эти пациенты начинают искать "неземных" состояний, таких как растворяющаяся идентификация с другими, либо "выпадают" в диффузные недифференцированные состояния меланхоличного самоублажения для того, чтобы остаться невоплощенным и отгородиться от травматического аффекта. Эти пациенты часто проводят время, плача в одиночестве, но их слезы являются особой формой самоублажения. Они рыдают и в то же время поддерживают сами себя. Они не знают, как плакать вместе с другими. Их сердца болят от непрестанной печали и тоски. Но это никогда не привлекает к себе хоть сколько-нибудь эмпатии снаружи, потому что эти пациенты часто действительно не знают, о чем они плачут, и когда они хотят сообщить об этом другим, они терпят в этом неудачу. Эта очень сложная, с тонкими внутренними нюансами, печальная история, которую они рассказывают сами себе, остается запертой внутри них, остается инфляцированной, развоплощенной и одномерной. Трагическая ирония заключается в том, что все это страдание предназначено для того, чтобы предотвратить другое страдание,- страдание обращения к бытию во времени и пространстве, которое всегда влечет за собой принесение в жертву фантазии.

Юлия Кристева и "Черное Солнце"

Юлия Кристева, французский лингвист и психоаналитик лакановской школы, дала страшное описание меланхолического состояния, порожденного нашей системой самосохранения, как некоего "присутствия" во внутреннем мире депрессивных пациентов. Для его описания она использовала образ "Черного Солнца"(Kristeva, 1989). Она пишет, что это внутреннее присутствие на самом деле является отсутствием, "светом без изображения" (там же: 13), печалью, которая является "самым архаичным выражением несимволизируемой, неименуемой нарциссической раны" (там же: 14), которая становится единственным объектом, которому принадлежит индивид... объект, которому он покоряется и которого он нежно любит, за недостатком каких-либо других. Она назвала этот необъект "Нечто". Описывая пациентов, которые эксплуатируют это "Нечто", Кристева говорит:

... [весь символический] язык начинается с [порождения] отрицания [трансценденции] (Verneinung) утраты, к которому, вместе с депрессией, приводит горе. "Я утратил очень важный объект... (мою мать)",- вот что говорящее существо, вероятно, скажет. "Но нет, я нашел ее вновь в знаке, или, скорее, так как я согласен потерять ее, я не потерял ее (это и есть отрицание), я могу получить ее обратно в языке". (там же: 43)

Депрессивные индивиды, напротив, отказываются от отрицания: они отменяют его, дают ему отставку и ностальгически припадают к реальному объекту их утраты [к тому, что Кристева называет "Нечто" -  неутрачиваемым объектом"].., отвержение (Verleugnung) отрицания было бы проявлением невозможного горевания, утверждением непреложной печали и искусственного, невероятного языка, отрезанного от болезненного основания, то есть недоступного для любого означивания. В итоге, травматические воспоминания не вытесняются, а постоянно всплывают, поскольку отвержение отрицания предотвращает работу вытеснения...[и формирования символов, которое зависит от творческой активности психики]. (там же: 46)

Находясь в состоянии отчаяния, человек, посредством аннулирующего отрицания, становится сверхпроницаемым (hyperlucid). [Слова] будут казаться ему тяжелыми и без причины ранящими... Находящиеся в депрессии не говорят ни о чем, им не о чем говорить. (там же: 51)

Мертвый язык, на котором они говорят, предвещающий их самоубийство, скрывает заживо погребенное Нечто. Однако последнее не может быть переведено для того, чтобы не оказаться преданным; оно должно быть замуровано в склепе невыразимого аффекта, анально удержано, без возможности выхода. (там же: 53)

Я полагаю, что депрессивные пациенты должны быть атеистами - лишенные смысла, лишенные ценностей.... Тем не менее, они же, в своем отчаянии, являются мистиками, остающимися верными пре-объекту, не верящими в Единого, безмолвными, несгибаемыми приверженцами своего собственного невыразимого содержимого. Они посвящают свои слезы и свою преданность именно этой странности (fringe of strangeness). (там же: 1-4)

Отступление об использовании нуминозного в качестве защиты

Слова Кристевой о том, что депрессивные пациенты являются на самом деле "мистическими приверженцами" своего собственного невыразимого "Нечто", дают нам возможность рассмотреть один из важных аспектов так называемой "шизоидной" защиты, а именно - тот доступ, который она предоставляет для нуминозных переживаний. В своем определении религии Юнг опирался на удачный термин Рудольфа Отто - "нуминозное", который относится к  особому состоянию измененного сознания, обусловленному контактом эго с подавляющими, превосходящими его трансперсональными психическими энергиями - будь то демонические или возвышенные энергии. Для Юнга переживание нуминозного было гораздо большим, чем "океаническое переживание" или "первичные процессы", описанные Фрейдом. Это не просто артефакт ранних инфантильных психических процессов, но особая категория переживаний, являющихся центральными для понимания человеческого существования и основными для процессов исцеления и трансформации. Мужчина и женщина для Юнга были не homo sapiens, но homo religiosus.

В этом признании нуминозного как категории общечеловеческого архетипического опыта, заключается величайшая сила юнгианской психологии, но в ней же и ее величайшая слабость, и источник нескончаемого непонимания - даже со стороны некоторых юнгианских аналитиков. Юнг любил говорить о нуминозном и, в связи с этим, об отличительных чертах своего метода. Например, он пишет в письме:

 ... основной интерес моей работы связан не с лечением неврозов, а скорее, с приближением к нуминозному. Однако факт состоит в том, что приближение к нуминозному и является настоящей терапией. Как только к вам приходит нуминозное переживание, вы освобождаетесь от заклятия патологии.

(Jung, 1973: 376-7)

Это утверждение нуждается в некотором критическом рассмотрении и прояснении. Что Юнг имеет в виду, когда он говорит, что если "к вам приходит нуминозное переживание, то вы освобождаетесь от заклятия патологии"? Видимо, это означает, что если вам удалось найти способ подключиться к сфере трансперсонального, то произойдет исцеление. Тем не менее, нам хорошо известно, что многие нагруженные проблемами люди являются зависимыми   от позитивной, светоносной стороны нуминозного опыта (и в равной степени приходят в ужас от его темного аспекта). Нуминозное переживание растворяет границы эго, и, таким образом, многие люди с шаткими границами  эго (или, возможно, с границами эго, которые с самого начала были ошибочно установлены) ищут путей бегства от боли и унижения, неизбежно сопровождающих разочаровывающий (disillusioning) процесс обретения бытия в качестве человека с его ограниченностью, связанностью временем, смертностью, определенностью и воплощенностью.

Мы бы назвали это защитным использованием нуминозного и мы видели, насколько это является характерным при формировании архетипической системы самосохранения. В мои намерения входило показать, что такая защита представляет собой как чудодейственное, так и смертоносное образование. Юнг не уделял должного внимания демонической, дьявольской стороне нуминозного и ее подспудному разлагающему воздействию в мире фантазии. Он прекрасно описал ее как амбивалентность архаического Божества, но оставил проблему в области религии, а проработку ее клинических аспектов - тем из нас, кто последовал за ним.

К счастью, говорит Юнг, "приближение к нуминозному" (а не само нуминозное) есть настоящая терапия. Следует указать, что это приближение для травмированных пациентов является двухстадийным процессом, в котором сначала переживается негативная, демоническая сторона нуминозного (как околдованность), и только потом, после того, как с тайного демонического элемента системы самосохранения сорвана маска и человек вступил с ним в противостояние, только тогда позитивное нуминозное измерение жизни может установить взаимоотношения с эго. В истории об Эросе и Психее эту "третью" (символическую) возможность назвали "Радостью", и она означает новое рождение после тяжелой борьбы, потребовавшей множества жертв - жертвования идентификациями с  нуминозными, архетипическими реалиями. В этом и состоит психотерапия людей, чьей системе самосохранения удалось обеспечить их выживание, но которая теперь должна быть оставлена при условии, что в достаточной мере усилено укорененное в реальности эго. В терапевтической работе мы надеемся в конечном итоге способствовать росту эго, достижению им достаточной силы для того, чтобы вместить взаимоотношения с нуминозным как целым, светлым и темным - взаимоотношения, в которых воздается уважение как священному измерению нашей  духовности, так и нашим материальным/физическим жизням.

Фрейд говорил, что задачей психоанализа является трансформация невротических страданий (со свойственным им доминированием принципа удовольствия) в каждодневную маяту. Фрейд был прав, но, как увидел Юнг, это была лишь половина правды. Фрейд не понял того, что привязанность к фантазиям исполнения желаний и блаженная устремленность нереалистичных надежд невротиков являются также универсальными (архетипическими) бессознательными фантазиями, и ангельскими, и демоническими.

 Разумеется, травмированное эго сначала инфляцировано силами архетипической системы самосохранения и идентифицируется с ними, но эти универсальные внутренние "личности" представляют собой первую стадию воплощения (embodiment and incarnation) в "этом мире" неуничтожимого личностного духа - воплощения, к которому он страстно стремится. Жертвование идентификацией с этими структурами, которую и Фрейд и Юнг считали весьма важной, означает вовсе не разоблачение нуминозного как иллюзии (Фрейд), а отбрасывание шелухи инфляцированной идентичности эго с нуминозным и открытие пути для смирения, благодарности и  взаимоотношений с нуминозным - как темным, так и светлым - что составляет сущность религиозной жизни.

Принц Линдворм как близнец

Возвращаясь теперь к нашей сказке, мы отмечаем, что после того, как Королева не смогла выбрать между двумя розами, рождается не один ребенок, а очень своеобразная пара близнецов. Интересно, что большинство известных мифологических пар близнецов являются детьми бессмертного отца и смертной матери, поэтому близнецы представляют связь ( hierosgamos*) между небом и землей. Аполлон и Артемида, Кастор и Поллукс, Ромул и Рем - все они родились в результате такого союза. По этой причине считается, что все они наделены особенной силой, придающей им нуминозное качество, значит, при рождении близнецов потенциальные отношения эго-Самость уже намечены, хотя в настоящей своей гротескной форме этот двойственный союз должен быть преобразован.

Мы также с интересом отмечаем, что в мифах рождение божественного ребенка почти всегда сопровождается одновременным появлением демонического убийственного фактора, который не желает продолжения жизни этого ребенка. В нашей сказке этот демонический убийца - сам Линдворм, рождающийся вместе с "хорошим" ребенком. Во многих мифах при чудесном рождении под угрозой оказывается весь "старый порядок" дьявольского царя или злого правителя, как, например, в случае царя Ирода при рождении младенца Христа. Похожую тему угрозы жизни героя или божественного ребенка можно найти в легендах о рождении Диониса, Персея, Эдипа, Моисея, Кришны и других. Этот архетипический мотив описывает демоническую сторону нашей системы самосохранения - то сопротивление изменениям, которое воплощено в темной стороне Самости и должно быть медленно преобразовано, если предстоит обновление.

* Священный брак (греч.)

В нашей сказке Линдвормова сторона пары близнецов несет в себе отвратительные аспекты Самости, и мать игнорирует его, предпочитая только позитивные аспекты появившегося нуминозного "ребенка". Много лет она живет в этом состоянии блаженного неведения вместе со своим прекрасным новым сыном - совсем как Психея, которая много лет живет с Эросом в его хрустальном дворце, наслаждаясь нектаром его любви, убаюканная и введенная в транс этой любовью, и ни разу не сталкивается с его драко-ноподобной стороной, которая держит ее в заключении, до тех пор, пока, в конце концов, не зажигает лампу и не готовится убить своего змееобразного тюремщика.

Всякий человек, страдающий зависимостью (addicted), узнает свое состояние отрицания: одномерное счастье на поверхности и тайный смертоносный Линдворм в глубине. Оно в точности описывается во всех сказках, которые мы рассматривали,- в башне Рапунцель, в хрустальном дворце Психеи, в чудесном лесном доме волшебника, и теперь в двадцати годах блаженства, пока Королева избегала ответственности за свой выбор (или же была неспособна сделать выбор, который обязана была сделать). По-деловому планируя женитьбу своего второго сына, Королева забыла о том, что вся ее жизнь была окружена вытесненной, а теперь гротескно агрессивной силой демона- Линдворма, обвившегося змеиными кольцами вокруг дуба на границе ее королевства. Оставаясь на границе  королевства, он препятствует всем попыткам как выхода в жизнь, так и проникновению жизни извне. Все опять становится стерильным, бесплодным. Все сделано для того, чтобы создать видимость, будто бы демона не существует, но рано или поздно столкновение с его деструктивными силами неизбежно.

В нашей сказке этот критический момент наступает, когда второй сын, отправившись на поиски невесты, встречает своего брата Линдворма и рассказывает обо всем своему отцу. Интересно, что только когда кто-то собрался покинуть счастливое королевство, т. е. сепарироваться, Линдворм действительно становится проблемой. В этом заключается соблазняющий аспект системы самосохранения. До тех пор, пока сохраняется изоляция мира, находящегося под надзором дьявольской части системы самосохранения, все хорошо, за исключением уже упоминавшегося хронического состояния меланхолии. Однако сепарация/индивидуация - совсем другое дело. Для этого требуется агрессия, и если агрессия отсутствует в эго, то это неизбежно влечет за собой столкновение с агрессией, приходящей с архетипического уровня бессознательного. Такова природа нашего Линдворма. Он ничего не делает, кроме как шипит, скрежещет своими ужасными зубами и блокирует выезд из королевства.

Когда Принц поспешно возвращается от врат королевства со своим рассказом, существование Линдворма уже не может отрицаться. Королеве ничего не остается, как признать его существование и его право первенца на наследование трона. Это критический "момент" нашей истории - он эквивалентен по своей значимости эпизоду, когда Психея зажигает свою лампу, потому что это момент полного признания существования темной стороны Самости и того, что она по праву занимает свое место в общем положении вещей. В большинстве случаев это открытие приносит с собой много горя, так как, обычно, к этому времени проходит много лет жизни и оказывается, что они были проведены в убежище иллюзии и нет никакой возможности вернуться в это убежище.

Признание Королевы ввергает все королевство в страшное волнение, каждый суетится, стараясь придумать, как ублажить Демона-Принца и найти для него возлюбленную. Первые две прелестные принцессы не приносят желаемого результата. Их гибель становится закономерным результатом ужасной ярости и деструктивности, которые впервые вырываются из той части личности, права рождения которой отрицались десятилетиями. То же самое мы видели в ярости Афродиты в истории Эроса и Психеи, мы также видели, что привело (путем изменения установок) к трансформации этой ярости во что-то конструктивное. В сказке о Линдворме обе принцессы чересчур уступчивы и заискивающие - они во всем стараются угодить раздутому (inflated), высокомерному Принцу-змею, который ведет себя, являясь теперь объектом всеобщего внимания, подобно enfant terrible" - он просто проглатывает их.

* Ужасный ребенок (франц.).

Принц-змей и диада король или королева/дитя

Образ Принца-змея из нашей сказки, разбухшего от проглоченных им первых двух жен, является превосходной иллюстрацией той внутренней структуры в системе самосохранения, которую мы уже охарактеризовали как, с одной стороны, исключительно инфантильную, а с другой - невероятно инфляцированную - это своего рода высокомерное царственное дитя-королева или дитя-король. Это сочетание инфантильности (неполноценности) и "царственности"(инфляции) одновременно выражает регрессировавшую и прогрессировавшую стороны "я", представляя нашу систему самосохранения во всей ее единовременной зрелости и незрелости. Как мы уже неоднократно видели на нашем клиническом материале, происходящее в процессе нормального развития очеловечивание этой архаичной двойной структуры прерывается в случае травмы и примитивная диада король/дитя или королева/дитя сохраняется в бессознательном как сила, препятствующая индивидуации - хотя и не упускающая из вида будущее. Эта структура в качестве системы самосохранения может быть как чрезмерно защищающим, так и чрезмерно преследующим опекуном, и почти всегда и тем, и другим одновременно. Таким образом, в итоге мы имеем дело с садо-мазохистическими энергиями этой системы. Архетипическая защита ограждает невинную "младенческую" часть "я" до тех пор, пока она не захочет вырасти или измениться, и при первых признаках надежды или индивидуирующего стремления к миру она атакует и преследует личность хозяина. В итоге, травма навсегда сохраняется во внутреннем мире вместе с убежденностью пациента в собственной "порочности" (badness).

Дочь пастуха и старуха как позитивная диада Самости

Возвращаясь теперь к дальнейшему развитию сюжета нашей истории, мы видим, что Принц Линдворм уже сожрал двух принцесс и запугал все королевство. Другими словами, он ведет себя как высокомерный царский отпрыск.

Наверное, он так и продолжал бы питаться принцессами, если бы не существенная смена установки, произошедшая к этому моменту. Во-первых, она проявляется в поведении пастуха. Он отвергает необоснованные требования Короля и отказывается от его денег. В итоге он сдается, но его отношение к королевскому предложению важно для нашего понимания этой сказки. Его дочь также разражается тирадами, в неистовстве рвет свои одежды, в общем, всячески сопротивляется участи, назначенной ей Королем. Она бежит через лес, заросли шиповника оставляют на ней кровоточащие царапины, и только придя в отчаяние, она случайно попадает в логово старухи и получает помощь.

Почти всегда в таких сказках эго должно подвергнуться подлинным страданиям и угрозе смерти до того, как приходит сверхъестественная помощь. Необходимость так страдать вызывает у эго подлинную ярость и протест против своей "участи". Точно так же, как и в повести об Эросе и Психее, героиня должна быть вне себя от абсолютной безвыходности своей ситуации для того, чтобы появились муравьи и помогли ей разобрать семена или тростинка заговорила и т. д. В этом состоит необходимое смирение эго перед невыносимым конфликтом, предопределенным судьбой - сначала реальная борьба с неизвестным, затем признание своих возможностей, отказ от борьбы, "завязывание с этим", как обычно выражаются "Анонимные Алкоголики". Однако это не должно быть сделано преждевременно и не должно быть пассивным принятием.

В нашей сказке героиня обретает веру, когда старуха говорит ей (так же, как говорила королеве двадцать лет назад): "Я помогаю тем, кто так же несчастлив, как и ты". Затем старуха приступает к тщательному инструктированию дочери пастуха, объясняя, что нужно сделать для трансформации Линдворма. То, что эта старуха является той же самой беззубой старой дамой, которая ранее давала советы Королеве, говорит о том, что трансперсональный центр управления осуществляет, так сказать, постановку всей драмы. Мы могли бы представить это себе как импульс психики, направленный на интеграцию противоположных сторон амбивалентной Самости, своего рода стремление высшего порядка к целостности, которое стоит за изначально амбивалентной антиномичной Самостью, относящейся к архетипической защите. Создается впечатление, что старуха, представляющая трансперсональное ядро психики, сама "хочет" воплотиться в человеческом мире, но может это сделать (при травматическом расщеплении, которое мы здесь предполагаем) только через драму трансформации, которая разворачивается при ее содействии. Рассматривая сказку под таким углом зрения, мы могли бы сказать, что Самость впервые вступает в мир в парадоксальной форме Линдворма - низменной и в то же время инфляцирован-ной. Это замечательный образ инфантильного всемогущества - приземленного и противного, и в то же время обладающего всеми правами и вселяющего ужас. В этой констелляции эго и Самость идентичны, и эго, соответственно, инфляцировано и отрезано от жизни. Иначе говоря, на этом этапе развития сюжета Самость может только проглотить или овладеть своей человеческой частью. Она не может установить с ней отношения. Однако в качестве первой стадии воплощения Самости Линдворм является "лучшим", что может сотворить старуха при имеющихся обстоятельствах. Следующая ее задача заключается в том, чтобы найти еще одну, еще более смиренную героиню для того, чтобы преобразовать этого замаскированного Принца в его истинное обличье - то есть способствовать на это раз не деструктивной, а конструктивной трансформации - тому, чтобы он был преобразован в форму, соответствующую человеческим условиям.

Как только установился контакт ( во второй раз и на второй стадии) между дочерью пастуха и старухой, сакрализованное эго вступило на свой собственный путь индивидуации. "Вера", необходимая для этого, вступает в жизненный конфликт и участвует в разворачивающейся борьбе. В клинической ситуации это означает развитие толерантности к аффекту, особенно толерантности к конфликтным аффектам в переносе. Пациент должен испытать и любовь, и ненависть по отношению к одному человеку и быть способным принять любовь и ненависть также и по отношению к самому себе. Дочь пастуха должна знать, что под личиной змеи скрывается Принц, т. е. то, что внутри дьявольского Змея живет доброта. Это означает отказ от иллюзий и, в нашей сказке, реальный контакт со  скользкой, отвратительной теневой стороной Самости.

"Ты должна взять его в руки и тесно прижать к себе, хотя бы на один короткий миг",- говорит старуха. "Ах,- вскрикнула пастушья дочь,- я никогда не смогу сделать это!" И сердце перевернулось у нее в груди, как только она представила себе, как этот Линдворм должен быть холоден, влажен и склизок и как это будет ужасно - обнимать его. "Сделаешь или быть тебе съеденной",- разгневанно крикнула старуха. (Jones, 19 7 : 11)

Снова выбор!

Это является типичным для многих сказок, что героиня должна обнять омерзительное чудовище, вызывающее у нее отвращение. Например, в сказке о Красавице и Чудовище Красавица, преодолевая слабость в коленках и отвращение, из великого сострадания дает свое согласие выйти замуж за бедное Чудовище и оставить своего (инцестуозного) отца. В этот момент Чудовище превращается в Принца. Во многих сказках чудовище предстает в виде змеи, лягушки, осла или крокодила, и героине удается поцеловать его только с помощью или при вдохновении сверхъестественных сил, как это случилось и здесь, при помощи старой дамы из леса. Выражаясь клиническим языком, обнять чудовище - это означает принять (embrace)* все агрессивные, сексуальные и "хтонические" энергии, которые остаются неискупленными под "хорошим, уступчивым" "ложным я", сформировавшимся в детстве,- то, о чем легче сказать, чем сделать. Это часто требует продолжительного поощрения со стороны терапевта, который, как старуха из сказки, обладает верой в сложность жизни, верой, которой лишен травмированный пациент.

* Это слово означает как "принимать, воспринимать", так и "обнимать".

Ярость и трансформация Принца Линдворма

Итак, мы приближаемся в анализе нашей истории к брачному ложу, где Принц Линдворм облизывает свои челюсти, готовясь к третьему блюду. Однако несмотря на его дьявольское "намерение", мы видим в этой сцене нечто напоминающее нам тот момент сказки о Птице Фица, когда дьявольский волшебник содействует отчасти своей собственной трансформации. Дочь пастуха - под защитой десяти своих сорочек и наученная старухой, как выудить богоподобную силу своего партнера,- все время требует, чтобы он раз за разом сбрасывал кожу, когда она снимает свою сорочку. Хотя Линдворм каждый раз протестует, тем не менее, он повинуется ее приказам вместо того, чтобы сразу сожрать ее. В итоге он оказывается полностью уязвим - извивающаяся скользкая масса сырого мяса - и наша  героиня затем должна предложить ему отведать немного своей собственной жестокости, т. е. она должна высечь его розгами, смоченными в щелоке.

По сюжету нашей сказки, для счастливого конца недостаточно того, чтобы героиня, как в сказке о Красавице и Чудовище, полюбила своего демонического любовника. После того, как он стал открыт и уязвим, она должна избить его. Эта очевидная безжалостность может быть истолкована как конфронтация с его агрессией на ее собственных условиях, но сознательно - не оказаться охваченной состраданием и жалостью до завершения трансформации.

Большинство из нас, практикующих терапевтов, настолько озабочены потребностью обеспечить эмпатическое отзеркаливание и целительное принятие, что нам с трудом дается исследование открытой раны. И все же, как нам известно из медицинской практики, настоящее исцеление невозможно, если открытая рана не будет тщательно очищена. Наша героиня справляется с этой задачей при помощи контролируемой агрессии, согласованной с помощью ритуала с трансперсональным центром управления (старухой).

Затем следует поистине сцена распятия - переживание расчленения, это часть жертвования самим собой идентифицированного с Самостью эго в интересах воплощения - несмотря на всю его болезненность. При нормальном течении развития это жертвование "всеобъемлющей полнотой" инфляцированного Эго происходит постепенно, по мере того, как инфляционные ожидания ребенка "разочаровываются" нормальной фрустрацией со стороны родителей и их неудачами в эмпатии.

Однако в случае травмы ситуация совсем другая. Архаичная Самость, как в своей ужасной, так и в благоволящей форме, не прошла трансформацию и, следовательно, когда это все-таки происходит, имеет место кризис. Мы видим это во множестве слоев "кожи" Линдворма. Змея, сбрасывающая свою кожу,- классический образ развития и трансформации. Однако в нашей истории Линдворм, отщепленный от сознания в течение двадцати лет, не способен к развитию или трансформации и должен пройти сразу через девять воплощений, в итоге превратившись в ком склизкой массы. Во время этого процесса наша героиня должна быть очень хорошо защищена - она не должна являть себя обнаженной, т. е. открывать свою истинную беззащитность слишком быстро. Она имеет здесь дело с архетипической агрессией и до тех пор, пока агрессия не трансформируется, она должна таиться. Кроме того, она остается эмпатичной, т. е. отзеркаливает своего партнера каждый раз, когда он сбрасывает кожу, но она не  уступает ни его угрозам, ни его протестам.

Момент сострадания

Затем следует примиряющее (reconciling) омовение в молоке - материнское кормление и краткое объятие,- которые переходят в любовные утехи, длящиеся всю ночь. Здесь, в нашем рассказе, мы подходим к conjunctio, и здесь важно то, что это - conjunctio oppositorum - союз, следующий за сепарацией и деидентификацией эго и Самости. Только такие союзы, согласно мифологии, являются трансформативными.

Наша сказка повествует о том, что омовение в молоке и краткое объятие третьей жены преобразуют дьявольского Линдворма в Принца. Психологически мы можем представить себе это как момент исцеления через человеческое сострадание основного расщепления изначально двойственной фигуры Самости - расщепления, которое служило для самосохраняющей защиты. Это - переживание "целостности" и единства, которое не отрицает тела, т. е. превосходит переживание "единственности (oneness)" при обсуждавшемся выше расщеплении нуминозного, лежащего в основе религиозной защиты. Как один "Линдворм", жених-змей представляет негативную сторону мужской (здесь) Самости, при этом его позитивная сторона полностью находится в бессознательном и недоступна - она существует только как потенциал, о котором известно, видимо, только одной старухе, живущей в лесу. Только человеческое сострадание может активировать интегрирующий потенциал Самости, в том случае, когда  невыносимая травма и неизбежная при этом архетипическая система самосохранения направили ее энергии на зло и ненависть.

В психотерапии могут происходить моменты, подобные этому, благодаря "стойкому состраданию"терапевта, который "видит" - только на мгновение - горе и рану, скрытые за системой самосохранения пациента. Такой момент, например, был описан в главе 2, когда моя пациентка Линора неожиданно "увидела" себя страдающей маленькой девочкой и ощутила волну сострадания, нахлынувшую на нее. В тот день, когда пациентка пришла на сеанс, ее эго полностью идентифицировало себя с критикующими голосами ее змееподобной системы самосохранения, усиленными жестоким заявлением мужа о том, что он подает на развод. Когда подавленная, с болью в желудке, исполненная отвращения к себе из-за очередной своей "неудачи", она сидела передо мной, я попросил ее просто побыть со своей болью и позволить боли говорить с нами через образы или фантазии. Неожиданно она разразилась слезами, "увидев" себя "маленькой девочкой", и почувствовала неожиданно поднявшуюся волну сочувствия (compassion) к этому страдающему невинному ребенку внутри себя. Мы могли бы сказать, что ее эго, прежде идентифицированное с ненавидящей злобной стороной материнской фигуры Самости, неожиданно резко переключилось на позитивную, любящую сторону той же самой внутренней "матери". Теперь она была в состоянии испытать сострадание по отношению к себе самой. Позитивная сторона Самости в этот момент истинной трансформации могла быть констеллирована, струясь внутри нее (flowing through her). Этот момент аналогичен эпизоду "переключения" Линдворма в Принца при посредстве сочувствия третьей жены. Мы могли бы назвать это "истекание" возвращением личностного духа в свой телесный "дом".

Этот опыт помог моей пациентке разобраться в том, что сбивало ее с толку всю ее жизнь. Она всегда думала, что ее реальная мать была "хорошей" матерью, а в ней самой нет ничего, кроме "порочности (badness)". Теперь она ощутила в себе свои собственные глубокие способности к любви (или, как мы бы сказали, потоки любящих энергий Самости, протекающие через нее) и поняла, что она может быть "хорошей" матерью для раненого ребенка в ней самой. "Теперь доброта" (goodness) была внутри нее. Она превратилась, пользуясь метафорой сказки, из Змея в Принца, и это все произошло в одно "мгновение" сострадательного внимания к боли в ее желудке. Однако это было то сострадание, которое она раньше не могла испытать по отношению к себе.

Заключительные замечания

Так мы подходим к заключительным размышлениям о старой женщине из нашей сказки. Мы уже отмечали, что она, похоже, "стоит за" разочаровывающей драмой, которая развивается от состояния бесплодия, к околдованности темной стороной Самости (имеющей первостепенное значение в самосохраняющей защите при травме), через страдания и смерть к моменту человеческого сострадания, ведущего к очарованию или переживанию целостной Самости и ее телесного воплощения (embodied incarnation). Будет ли в результате этого процесса торжествовать зло или добро, зависит от степени устрашенности, от того, сможет ли человеческое сострадание посредничать вулканическим архетипическим энергиям психики. Самость, сама по себе, вероятно, индифферентна к этой специфически человеческой дилемме. Констеллированная негативно как Самость, направленная на выживание, она будет продолжать заглатывать жизнь человека (одну жену за другой) ad nauseum*.

И все же, если наша гипотеза верна, даже эта дьявольская деструктивность имеет смысл в общем положении вещей. Этот смысл, по-видимому, связан со старой женщиной и ее установленными в конце концов взаимоотношениями с тем, что мы назвали неуничтожимым личностным духом. Мне нравится представлять ее неким "духовным фондом (spirit bank)", который сохраняет личностный дух невредимым в "своем мире", когда этот дух не находит себе места  в "этом мире". В своих беззубых интригах и мечтах она отчаянно стремится к тому, чтобы дух обрел свое пристанище в жизнях тех, кто страдал достаточно, для того чтобы попасть в ее обитель. В конце концов именно                    "она" является автором нашей сказки и наших жизней. Она не может воплотиться в мире, охваченном травмой, иначе как в виде монстра, но она нуждается в человеческом существе для того, чтобы дать рождение этому монстру и чтобы затем другой человек искупил его. Сама она ничего этого сделать не может. Она, в конце концов, всего лишь "дух". Но она может слегка подтолкнуть вперед, к борьбе, страдающее и сломленное эго, и когда и ее зло и ее добро оказываются поддержанными человеческим сочувствием, она счастливо нисходит в мир и приносит в жизнь чудо.

Примечания

Введение

• Понятие "мифопоэтическая" функция бессознательного впервые предложено Фредериком Майерсом

(Frederic Myers) во второй половине девятнадцатого столетия. Майерс был убежден в том, что бессознательное постоянно создает мифические фантазии, которые обнаруживают себя в сновидениях, явлениях сомнамбулизма, гипноза, одержимости и трансовых состояниях медиумов. Элленбергер (Ellenberger, 1970: 318) в своем монументальном обзоре представлений о бессознательном в современной психиатрии выражает сожаление по поводу того, что эта многообещающая идея так и не была всецело исследована теоретиками, за исключением работ Флурнуа (Flournoy) и Юнга.

• Исследования Юнга привели его к созданию концепции Самости (Self) как регулирующего и

объединяющего центра всей личности, тогда как "эго" он понимал как регулирующий центр одного только сознания. Для Юнга Самость эквивалентна Imago Dei (образу Бога) в психике и, следовательно, имеет трансперсональное происхождение. Сам Юнг в своих работах не пишет слово "Самость" с прописной буквы. Однако я решил придерживаться этого написания во всем тексте для того, чтобы отличить понятие "Самость" Юнга от понятия "я" (self) других теоретиков, которые не включают нуминозное, духовное измерение в этот термин.

• Нуминозное представляет собой категорию переживания, описанную Рудольфом Отто. Оно характеризует

встречу человека с mysterium tremendum или с всецело иным, или демоническим (Otto, 1958). Это переживание сопровождается ощущением эго, что оно захвачено таинственной силой, превосходящей или находящейся "по ту сторону" его самого, перед которой или против которой оно останавливается в благоговении, восхищении или   ужасе. Позитивная констелляция нуминозного вызывает смирение, благодарность, набожность и религиозное поклонение, в то время как негативные переживания вызывают страх, ужас (дрожь и содрогание), ощущение чего-  то чудовищного. В этой книге подчеркивается тесная связь между травмой и нуминозным. Когда эго проваливается в бездну травмы, во мрак бессознательной психики, оно попадает в архетипический мир, который переживается эго как нуминозный - темный или светлый. К сожалению, что касается людей, перенесших травму, нуминозное обычно констеллировано негативно.

• Одним важным исключением является последняя книга Эмметта Эрли о психической травме (Early, 1993),

которая открывается главой с изложением юнгианского подхода к этой проблеме. Эрли делает упор на том, что он назвал "травматическим комплексом", и подчеркивает, что диссоциация является нормальным способом совладания психики с травматическими событиями. Хотя Эрли и признает архетипическое измерение травмы и обсуждает роль архетипа Трикстера, он истолковывает дьявольские фигуры, которым посвящена его книга, как буквальные репрезентации "смерти" (116) или как "нежелаемое сознание" (26), упуская, таким образом, из вида роль этих фигур в качестве архаических защит от невыносимого переживания.

 

ГЛАВА 1 Внутренний мир травмы в его дьявольской форме

• Замечанием об этом отличии я обязан Робин ван Лобен Зелье (Robin van Loben Sels), которая обсуждала

эти различия в своей последней работе "Сновидения как хлеб насущный", представленной в Институте Temenos в Вес-тпорте, Коннектикут, в октябре 1993.

• Мы отсылаем читателя к работам Майкла Балинта, посвященным обсуждению различий между

"злокачественными" и "доброкачественными" формами регрессии и их представленности в клиническом материале (см. Balint, 1979).

• Леонард Шенгольд (Leonard Shengold) предлагает интересное обсуждение того, каким образом пациенты,

пережившие тяжелую психическую травму (он называет тяжелую травму "убийством души"), используют самогипноз как защиту от невыносимой тревоги. Он пишет, что эти пациенты становятся виртуозами в гипнотизировании самих себя (см. Shengold, 1989).

• Джеймс Мастерсон уделял особое внимание тому, как поощряющее частичное единство объектных

отношений (RORU,Rewarding Object Relations Part Unit) образует патологический альянс со слабым эго пациента, сохраняя его, таким образом, слабым. Все импульсы, связанные с индивидуацией, направляются внутренним поощряющим объектом на самоублажающее регрессивное удовлетворение, способствуя, таким образом, избеганию пациентом борьбы в реальном мире, проживания своей тревоги и принятия на себя ответственности (см. Masterson, 1981).

• Конечно, можно возразить, что несущий зло доктор-Трикстер в госпитале зомби является образом меня

самого в переносе. Некоторые аналитики могли бы сказать, что Мэри бессознательно восприняла мое предложение связаться по телефону как уловку, вступив в тайный альянс со своими защитами, и, как следствие, в ее сновидении я предстаю в дьявольском облике - делающим инъекцию "расчеловечивающей" (dehumanizing) сыворотки. От такой интерпретации нельзя просто отмахнуться. Опасность тайного сговора с "ложным я" пациента представляется довольно реальной. Я уже выдвигал предположение, что в той степени, в которой я пытался "смягчить" для нее воздействие ее отчаяния и тревоги в течение предыдущих лет терапии, я вступал в тайный сговор с дьявольским аспектом ее Трикстера. Таким образом, этот материал демонстрирует нам дьявольскую подоплеку наших терапевтических благих намерений - всегда представляющих соблазн для терапевта, так же как и для пациента, выйти за пределы аналитической работы. Этот соблазн представляет особую опасность, когда в контексте эротического переноса появляется фигура черного мага. С другой, классической точки зрения, инъекцию можно интерпретировать в сексуальном аспекте: что под моей "прекрасной внешностью* в переносе в своем сне Мэри разглядела мое намерение ввести (inject) в нее свой пенис и превратить ее в зомби. Ни одна из этих интерпретаций не является "неверной". Просто эти интерпретации являются слишком поспешными или слишком редуктивными,

 толкуя образ сновидения на языке конкретной аналитической реальности, отбрасывая бессознательную "скрытую" форму, будто бы бессознательное всецело занято отношениями переноса. Если мы будем исходить из самого образа, то мы увидим, что доктор-Трикстер и демон обжорства Мэри, видимо, имеют одно общее "намерение". Оба соблазняют ее покинуть "ее мир" и вступить в "их мир", в котором она попадает в измененное состояние "отключки" или "зомби". Это, по существу, состояния, лишенные чувств. Итак, видимо, "цель" нашей дьявольской фигуры  состоит в том, чтобы погрузить ее в "оцепенение", в состояние деперсонализации. Зачем это нужно дьявольской фигуре? Для того, чтобы эго Мэри не столкнулось с тем, что считается этой фигурой несущим угрозу ее "нормальности (sanity)", т. е. чтобы не возникли реальные отношения, в которых она опять может кому-то довериться, что приведет только к ее убийству/расчленению (be massacre). Дьявол первый убьет/расчленит ее во внутреннем мире.

ГЛАВА 3 Диалог Фрейда и Юнга о внутреннем мире травмы

• 1. Этот случай упоминается в двух работах Юнга: в его автобиографии (Jung, 1963) и в статье

"Шизофрения" (Jung, 1958). Приведенное здесь описание является компиляцей, составленной на основе этих двух источников.

ГЛАВА 7 Рапунцелъ и система самосохранения

• 1. Данная версия этой сказки взята автором из Complete Grimm's Fairy Tales (1972), где она располагается

под номером 12. (Русский перевод приводится по изданию: Братья Гримм "Сказки" / (Пер. с нем. Г. Петникова).- М: Ростра, 1992. с. 58-62).

ГЛАВА 8 Психея и ее возлюбленный-демон

• 1. Версия мифа об Эросе и Психее заимствована автором из сокращенного текста Нойманна (Neumann,

1956). Номера в скобках, стоящие после текста прямых цитат,- номера страниц текста Нойманна. (Русский перевод, по которому выверены цитаты из Апулея: "Апология. Метаморфозы. Флориды М: Изд. АН СССР, 1960; (пер. М.А. Кузмина под ред. СП. Маркиша и А.Я. Сыркина); в квадратных скобках приводятся стр. этого издания).

ГЛАВА 9 Птица Фица и темная сторона Самости

• 1. Данная версия этой сказки взята автором из Complete Grimm's Fairy Tales (1972), где она располагается

под номером 46. (Русский перевод приводится по изданию: Братья Гримм "Сказки" / (Пер. с нем. Г. Петникова).- М.: Ростра, 1992. с. 195-199, под названием "Чудо-птица")

ГЛАВА 10 Принц Линдворм и трансформация демонического через жертву и выбор

• 1. Приведенная версия сказки является сокращенным вариантом пересказа Гвина Джонса (Gwyn Jones) в

сборнике Scandinavian Legends and Flok-tales (1975), стр. 3'- 15. Номера в скобках после текста прямых цитат - номера страниц этого текста.

 

  Подробнее про Повышение квалификации психологов по направлению Психотравматология или Терапия психической травмы можно узнать здесь. По окончании выдаётся удостоверение о повышении квалификации "Психодинамическая соматическая терапия психической травмы" общим объемом 300 ак. часов.

Работа с психическими травмами с возможностью получить диплом с правом ведения нового вида деятельности. Профпереподготовка по психологии со специализацией психодинамическая соматическая психотерапия, общим объемом 550 ак.часов. здесь.

А также травматерапия в курсе "Клиническая психология", в формате дистанционное обучение, как заочная часть курса профпереподготовки по психологии. По окончании курса выдаётся диплом с квалификацией "Клинический психолог психотравматолог со специализацией в психодинамическом соматическом подходе" общим объемом 1000 ак.часов. здесь.